Жуть-2

«Ученик» находился в отдельном помещении, привязанный к креслу, под «занесённым мечом» электрошокера. В присутствии «учителя» «меч» демонстративно «опускали» — «ученик», на котором якобы испытывали новые методы усвоения информации, получал 45 вольт. Потом «учителя» препровождали в смежную комнату, в которой находился «профессор», и садили за стол с генератором. Общение происходило по громкой связи. Если «ученик» неверно отвечал на поставленный вопрос, то «учитель» наказывал его нажатием одного из тридцати переключателей — ударом тока. Каждая ошибка увеличивала напряжение на 15 вольт.

В определённый момент актёр, играющий ученика, требовал остановить эксперимент: стучал в стену, говорил про больное сердце, кричал от боли.

— Хватит! Выпустите меня!

— Он не хочет.

— У меня приступ!

— Надо его выпустить, сэр.

«Пожалуйста, продолжайте».

— Я не могу этого делать.

«Вы должны продолжать эксперимент. Пока ученик не усвоит правильные ответы».

— Печаль, ваза, облако, девушка… ваш ответ?.. Неверно…

165 вольт. Крик. Шаг за черту.

Опыт продолжался до 450 вольт. Несмотря на страшную боль «ученика» («учитель» не знал о том, что крики и мольбы предварительно записаны на плёнку), 65 % испытуемых дошли до конца шкалы.

Что же заставляло людей продолжать ужасный эксперимент?

Вера в значимость эксперимента, авторитет «профессора»? Социальность человеческих существ? Приспосабливаемость? Нечто более тёмное и глубинное?

Его заказчик пошёл дальше. Игралась лишь роль профессора — в «абсолютно необходимо, чтобы вы продолжили» перевоплощался один из них. Ученик был настоящим, учитель был настоящим, прибор-генератор был настоящим, боль была настоящей. Как и смерть.

— Я больше не притронусь к тумблерам!

«У тебя нет выбора».

Все испытуемые дошли до группы выключателей с пометкой «Труднопереносимый удар». Под агонию стрелочного вольтметра вливали в тело «ученика» 450 вольт. К этому времени крики уже прекращались.

Но не для «учителей».

Их ждали новые эксперименты. Где боль уже не пряталась за стенкой, в чужой плоти.

Обыкновенные люди. В капкане загородного дома.

В ловушке.

В крысоловке.

* * *

Какое-то время Павел плыл в чернильном тепле. Вниз, вниз, вниз. Кажется, тонул, но каким-то образом внизу оказалось не дно, а спасение… или проклятие. Потому что вынырнул он в наполненный болью воздух, влажный и острый.

Пошевелился в полутьме, в полузабытье.

Закричал.

Застонал.

Заскулил.

Сильно болела рука. Если повезёт, просто сильный ушиб или трещина.

На везение Раскольников не рассчитывал.

В груди копошилась ноющая боль. «Только бы не рёбра…»

Про двери стоило забыть. В салоне пахло бензином и чем-то ещё, словно разбились несуществующие банки с соленьями. Подвывая, Павел перелез на заднее сидение и попытался открыть непострадавшей рукой дверь багажника. Удалось.

«Он не мог догнать тебя и швырнуть машину в дерево! Это просто грёбаная покрышка!»

Павел выбрался из машины — выпал на пахнущую гнилью траву и попытался переждать яростный визит боли. Когда стук и царапанье в костях немного утихли, он поднялся на ноги и побрёл вперёд. К кладбищу, не оглядываясь.

«Лопнувшая грёбаная покрышка и делов-то. Долбаная невезуха… шестой сезон на одной резине… лысые были, как эти страшные коты… сфинксы…».

Быстро темнело. Ограды вокруг могил теряли голубой оттенок, сливаясь с покосившимся невысоким забором. Кладбищенские ворота были приоткрыты, слева возвышалась гора мусора, выросшая над ямой для старых венков.

«Пожалуйста, продолжайте…»

Всё, что ему требовалось продолжать в данный момент — это бежать, уходить, ковылять. Прочь отсюда.

Чтобы духом его не пахло.

С глаз долой.

К чертям…

Павел толкнул створку, которая противно скрипнула, но пропустила. Можно было додумать, как неподалёку взрывается обхватившая тополь машина, проливаясь на дорогу и небо ярким пламенем. Но это отдавало пошлостью. Так происходит в фильмах: в плохих — за спиной героя, в терпимых — за кадром. К тому же он был слишком испуган для ярких и эффектных фантазий. А вот для затаившихся, едва слышных, почти что не видимых среди памятников погоста…

«Так быстрее — через кладбище. Дойти до заводской железки, а там трасса… подберут».

В воздухе густело ощущение мёртвого сна, оглашаемого колокольчиками боли, звенящими в травмированной руке при каждом шаге. Раскольников двинулся по центральной аллее, узкой и угрюмой, мало чем отличающейся от остальных. Он знал, бывал здесь раз в год, на могиле деда. Это ведь его дом они использовали для…

— Мать сыра земля.

Павел не понял, кто это сказал. Не он, как бы не хотелось верить в обратное.

Сельское кладбище дышало ему в затылок. Этот кусочек земли, над которым когда-то властвовал исполком, обещал только одно: безвозмездное погребение. Не покой. Не тишину. Лишь — сырые стены.

— Мри, — крикнула тьма.

Что-то пронеслось в считанных сантиметрах от его лица — словно в сумраке натянули сплетённую из ветра верёвку — и звонко ударилось в надгробие.

Засело в плите.

Расщепило камень.

Воткнулось в памятник, пустив чёрную трещину.