Жженый сахар

Он сразу же звонит мне. Мы с Дилипом приезжаем через полчаса. Небо уже начинает светлеть. Привратник говорит, что, уходя, мама оставила включенным кран в ванной. Я даю ему денег за беспокойство, самую маленькую купюру, какая нашлась в кошельке.

— Она нездорова? — спрашивает привратник перед тем, как уйти.

Я говорю:

— Нет. С ней все хорошо. Просто приснился кошмар.

Когда он уходит, я говорю Дилипу:

— Теперь он знает.

Дилип непонимающе моргает. У меня дрожат руки.

— Он знает, что она нездорова. Теперь весь дом будет знать… все соседи и вся прислуга… они будут знать, что пожилая незамужняя дама из такой-то квартиры серьезно больна, может быть, даже выжила без ума. Теперь она беззащитна.

Я говорю Дилипу, что останусь у мамы, пока мы не поймем, что делать дальше. Он не спрашивает, долго ли я тут пробуду. Я пытаюсь об этом не думать, пытаюсь не замечать, как от напряжения сводит скулы, гоню прочь ощущение, что все разваливается на части.

Мы с мамой спим в одной постели. В последний раз мы так спали еще до того, как я уехала в монастырскую школу.

Домработница подметает полы дважды в день. Склонившись к самому полу, медленно ходит по комнате. Трет глаза свободной рукой. Пыль и волосы сметены в кучку рядом с диваном. Метла задевает меня по ногам.

В дом пробралась ящерица. Либо через входную дверь, которая всегда приоткрыта, либо через окно в кухне. Она расхаживает вверх ногами по потолку, заблудившись среди бурых пятен. Я наблюдаю, как она осторожно продвигается вперед, словно ступает по льду. Кусок штукатурки свисает, как оторвавшийся струп, и легонько покачивается под вентилятором.

Домработница заканчивает подметать. Ее ведро стоит на полу, словно гнездо, свитое из черных проводов.

Я вижу новые пятна на потолке. Кажется, они потемнели.

— У соседей сверху прорвало трубу, — говорит домработница.

Я разглядываю потолок, составляю мысленную карту участков пузырящейся краски. Пуна затянута дымкой, но вселенная за пределами этих стен пустынна и безгранична. Они подражают друг другу, ящерица и домработница, топчутся вокруг меня. Никуда не торопятся. У меня болит голова. Каждую ночь маме снятся кошмары. Она просыпается и будит меня.

В вечерних сумерках улица за окном наполняется шумом машин и гудками клаксонов. Водители орут друг на друга, их голоса далеки, но знакомы.

Я заливаю пол в душе «Деттолом» и оставляю на ночь. Утром я беру мочалку, и она пахнет этиловым спиртом. Я тру колени, счищаю мертвую кожу. Струи горячей воды бьют меня по спине. Я продолжаю тереть. Кожа становится красной и горит огнем. Я представляю, что, если тереть еще дольше, еще сильнее, я стану прозрачной, как облако. Поднимусь в небо и позабуду, что там, внизу, что-то есть.

Потолок дрожит, будто живой.

Иногда мне кажется, что все дело в этой квартире. Здесь любой бы сошел с ума.

В ближайшие дни все становится ясно: мама свихнулась уже окончательно.

Она сообщает бабушке, что слышит голос Бабы. Он не говорит ничего выдающегося: делает замечания о погоде, зовет маму по имени. Иногда просто покашливает или хмыкает. Иногда со стоянки внизу доносится его смех.

Поначалу она искала его по квартире, уверенная, что он здесь. Вошел через дверь или прямо в окно — он скучает по ней и знает, где она живет. Его голос звучит так близко. Он наверняка где-то рядом. Его голос тревожит ее, не дает ей покоя, она бросает свои дела и отправляется его искать. Смотрит за шторами, даже заглядывает под диваны. Я наблюдаю за ней, но отворачиваюсь каждый раз, когда она возвращается ни с чем.

Бабушка поджимает губы и не произносит ни слова. Я запираюсь в ванной и плачу.

— Мне кажется, галлюцинации связаны с тем, что ее обижает сильнее всего, — говорю я бабушке. — Она ожидала другого, когда ушла из ашрама. Она думала, что Баба захочет ее вернуть. Может быть, сам приедет за ней и она снова займет свое место при нем. Но этого так и не произошло.

— Это было давно, — отвечает бабушка. — Нельзя столько лет обижаться.

Я провожаю ее до машины. Ворота распахнуты настежь. Привратника нет на месте. Наверняка курит биди и гоняет чаи со своим старым приятелем, который живет в конце улицы. Миссис Рао не видно, но ее померанский шпиц заливается лаем, просунув голову между прутьями решетки балкона. Мы с бабушкой целуемся на прощание. Она садится в машину и уезжает, я машу ей вслед. Теперь между нами всегда остается что-то недосказанное. Как будто внутренне мы избегаем друг друга. Как будто мы совершенно чужие люди.

Вечером мама ложится в постель прямо в тапочках и засыпает мгновенно. Я звоню Дилипу. Он ужинает в одиночестве, сидя перед телевизором. Его голос в трубке потрескивает, словно он где-то совсем далеко.

Дилип говорит, что его друзья из Дубая переехали в новый дом с собственным садом и гаражом на две машины. В пяти минутах ходьбы от их дома — общественный пляж. Дилип спрашивает, не хотелось бы мне переехать в Дубай. Я слушаю мужа, пытаюсь представить тот, другой город и гадаю, как пляж превращается в пустыню, как влажный воздух становится совсем сухим.

Мама кричит во сне.

— Что это было? — спрашивает Дилип.