Жженый сахар

Телесные наказания были не так уж страшны. Иногда они становились отправной точкой для дружбы. Мы сравнивали красные полосы на запястьях и пальцах: у кого больше. Это были наши браслеты и кольца. Синяки на икрах и тыльных сторонах ладоней держались дольше. Это были наши мехенди. Каждую неделю мы выбирали невесту: девочку с самыми темными мехенди. Все ее восхваляли и говорили, что она станет любимой невесткой у своей свекрови. Девочка, «заслужившая» больше колец и браслетов, становилась нашей королевой. Мы ей кланялись, проходя мимо, целовали ей руку и выполняли ее приказы.

По воскресеньям нас всех сгоняли на мессу. Я беззвучно двигала губами под слова гимнов, но про себя повторяла иные молитвы. Бледный гипсовый Иисус взирал на меня с алтаря. Я обращалась к другим богам. К тем, с которыми меня познакомила бабушка. Я говорила с ними на хинди, чтобы они меня понимали.

Я научилась так хорошо рисовать, что даже Ужасть не замечала моих помарок в учебниках. Я научилась читать и писать, выучила названия всех планет и разобралась с умножением дробей.

Иногда по ночам я присаживалась на корточки в углу спортивного зала и мочилась прямо на пол. Брызги мочи попадали мне на ноги, но я старалась об этом не думать. Монахини вскоре заметили лужи и принялись устраивать внезапные проверки посреди ночи. В темной спальне они были как призраки в белых ночных рубашках. В такие ночи я поджимала под себя ногу и со всей силы давила пяткой себе в промежность.

Я научилась контролировать свои телесные выделения. Количество пота, которое я выделяла, напрямую зависело от того, как часто я мылась. Сколько раз в день я схожу в туалет, напрямую зависело от того, сколько я выпью воды. Что-то во мне закупорилось. Тело как будто закрылось. В него мало входило, из него мало что выходило.

— Что с тобой? Тебе плохо? — спросила Мини.

Я покачала головой, но меня охватила внезапная слабость. Перед глазами все поплыло. Я почувствовала, что сползаю со стула. Столовая закружилась и погрузилась в черноту.

Я очнулась и поняла, что лежу носом в пол. Меня окружало несколько дюжин блестящих черных туфель. Шепот и смех. Мне на лоб легла чья-то холодная рука. Мой взгляд скользнул вверх по этой руке, мимо запястья в оплетке разбухших вен, и уткнулся в лицо монахини, склонившейся надо мной.

— Зовите медсестру.

Медсестра начала с протокольного измерения температуры, но при виде моей огненно-красной мочи тут же вызвала директрису.

— Инфекция, — сказала она.

Меня отвезли в ближайшую больницу, где мне прописали сильные антибиотики. Три дня я пролежала в голубой больничной палате. В носу постоянно свербело от запаха хлорки и нафталиновых шариков, разложенных под каждой раковиной.

Я не знаю, кто позвонил маме и дедушке. Но им позвонили, они приехали и привезли с собой запахи Пуны. Увидев меня, дедушка покачал головой. Мама расплакалась и сказала:

— Мы забираем ее домой.

Выписавшись из больницы, я вернулась в монастырскую школу лишь для того, чтобы собрать свои вещи. Маленький чемоданчик. Мои рисунки. Я развесила их на стене в доме у бабушки с дедушкой, в комнате, где мы жили с мамой вдвоем.

Никто не спрашивал, что со мной произошло, почему я так сильно похудела, почему у меня поредели волосы и откуда взялся маленький круглый шрам на моей левой кисти, причем с обеих сторон. Жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Возможно, в каком-то смысле так оно и было. Мы все жили в разных, отдельных реальностях.

Бабушка целыми днями уговаривала меня поесть. Когда я отвечала, что не голодна, она грозилась позвать кого-то чужого, кто меня заберет. Врача, полицейского, злого дядю. Всегда только дядю. Только мужчину.

Эти мгновения всегда выходили неловкими: я была уже слишком большой для таких детских страшилок и понимала искусственность бабушкиных угроз. Также мне было бы любопытно узнать подробности предполагаемого наказания. Чего мне ожидать? Какой боли, каких унижений? Мне хотелось спросить: он меня заберет, чтобы что? Что именно он со мной сделает? Я знала, что происходит за горизонтом ее угроз, на той стороне: я уже там бывала, в этом месте, на которое она намекала, пытаясь меня напугать. Но я чувствовала, что она придет в ужас, если сказать ей всю правду. Так что я ела, даже когда не хотела есть, позволяя ей верить, что я боюсь.

* * *

С мамой почти каждый день происходят какие-то инциденты.

Она не знает, кто замачивает фасоль. Но каждое утро на кухне стоит кастрюлька. Кто ее ставит? Зачем? Иногда она помнит, что сама замочила фасоль, но не помнит, для чего именно. Для чилы? Для дала?

То же самое происходит с одеждой в корзине для грязного белья. Мама гадает, может быть, в ее доме живет кто-то еще и беззастенчиво пользуется ее одеждой. Кто она, эта другая женщина? Она одна или их несколько? В этом месяце, первого числа, мама платит домработнице дважды. Настроение у домработницы нехарактерно хорошее, но портится сразу, как только я исправляю мамину ошибку.