ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Самое раннее ощущение — желание вырваться из пеле­нок: «Вот первые мои воспоминания... Вот они: я связан, мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать, и я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик; но я не могу остановиться. Надо мной стоит, нагнувшись, кто-то, я не вспомню кто. И всё это в полутьме. Но я помню, что двое. Крик мой действует на них; они тревожатся от моего крика, но не развязывают меня, чего я хочу, и я кричу еще громче. — Им кажется, что это нужно (т. е. чтоб я был свя­зан), тогда как я знаю, что это не нужно, и хочу доказать им это, и я заливаюсь криком, противным для самого себя, но неудержимым. Я чувствую несправедливость и жестокость не людей, потому что они жалеют меня, но судьбы, и жа­лость над самим собой».

Второе воспоминание — посещение «какого-то, не знаю, двоюродного брата матери, гусара князя Волконско­го. Он хотел приласкать меня и посадил на колени, и, как часто это бывает, продолжая разговаривать со старшими, держал меня. Я рвался, но он только крепче придерживал меня. Это продолжалось минуты две. Но это чувство плене­ния, несвободы, насилия до такой степени возмутило меня, что я вдруг начал рваться, плакать и биться...».

Литературный дебют Толстого, повесть «Детство», то­же начинается с насилия над ребенком и... убийства. Гувер­нер-немец Карл Иванович бьет мух над головой спящего в кроватке десятилетнего Николеньки Иртеньева и задевает хлопушкой образок ангела-хранителя, висящий в изголо­вье. Первая же убитая муха падает на лицо мальчика.

«Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он трево­жит меня? Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности...»

Еще Карл Иванович щекочет Николеньке пятки, чтобы окончательно разбудить.

«— Ach, lassen Sie[1], Карл Иваныч! — закричал я со сле­зами на глазах, высовывая голову из-под подушек».

Осязательные впечатления играли важную роль в де­тстве Толстого: «Я сижу в корыте, и меня окружает стран­ный, новый, не неприятный кислый запах какого-то ве­щества, которым трут мое голенькое тельце. Вероятно, это были отруби, и, вероятно, в воде и корыте меня мыли каж­дый день, но новизна впечатления отрубей разбудила меня, и я в первый раз заметил и полюбил мое тельце с видными мне ребрами на груди, и гладкое темное корыто, и засучен­ные руки няни, и теплую парную сращенную воду, и звук ее, и в особенности ощущение гладкости мокрых краев ко­рыта, когда я водил по ним ручонками...»

Но запомнилось ему и то, как экономка за пролитый на скатерть квас поймала и, несмотря на «отчаянное сопро­тивление», отвозила мокрой скатертью по лицу. И то, как в Вербное воскресенье гувернер за какую-то провинность отхлестал его пучком вербы. И как от этой вербы отпадали «шишечки».

Он запомнил, как «с особой нежностью» целовал «бе­лую жилистую руку отца» и был «умиленно счастлив», ког­да он ласкал его. Но и то, как отец однажды ухватил его за ухо.

Общим местом стало мнение, что Толстой воспел ран­нее детство как райское состояние души. И это верно. Ник­то в литературе не написал о детстве таких возвышенных строк:

«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора дет­ства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Вос­поминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений...

Вернется ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в дет­стве? Какое время может быть лучше того, когда две луч­шие добродетели — невинная веселость и беспредельная потребность любви — были единственными побуждени­ями к жизни? Где те горячие молитвы? Где лучший дар — те чистые слезы умиления? Прилетал ангел-утешитель, с улыбкой утирал слезы эти и навевал сладкие грезы неис­порченному детскому воображению».

В Ясной Поляне не били детей и крайне редко подвер­гали телесным наказаниям крепостных. Эта традиция шла по линии обоих родов — отца и матери, Толстых и Волкон­ских. Поднять руку на существо, которое не может или не имеет права защищаться, считалось в этих семьях позор­ным. Причем это было особенностью именно этих семей, а не признаком просвещенной эпохи. Отсутствие порки в воспитании ребенка было прогрессивным для того време­ни принципом, который соблюдался, например, в Царско­сельском лицее, где учился Пушкин. Пороть детей розгами, даже ружейными шомполами (ими лупил будущего импе­ратора Николая I его наставник генерал Ламздорф, запи­сывая это в ежедневный журнал), считалось нормой в арис­тократических семьях.

Но ни в «Детстве», ни в «Воспоминаниях» Толстого вы не найдете ни одного случая, чтобы ребенка били, потому что «так нужно».