ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

В «Воспоминаниях» Толстой пишет, что в детстве ни разу не видел, чтобы пороли крепостного. «Вероятно, — подозревает он, — эти наказания производились. В то вре­мя трудно было себе представить управление без употреб­ления этих наказаний, но они, вероятно, были так редки, и отец так мало принимал в них участия, что нам, детям, ни­когда не удавалось слышать про это».

Он вспоминает, какой ужас вызвал у детей один только печальный вид помощника кучера, «кривого Кузьмы, чело­века женатого и уже немолодого», которого приказчик ку­да-то повел. «Кто-то из нас спросил Андрея Ильича, куда он идет, и он спокойно отвечал, что идет на гумно, где надо Кузьму наказать. Не могу описать ужасного чувства, кото­рое произвели на меня эти слова и вид доброго и унылого Кузьмы. Вечером я рассказывал это тетушке Татьяне Алек­сандровне, воспитавшей нас и ненавидевшей телесное на­казание, никогда не допускавшей его для нас, а также и для крепостных там, где она могла иметь влияние. Она очень возмутилась тем, что я рассказал ей, и с упреком сказала: "Как же вы не остановили его?"».

До глубокой старости Толстой не мог забыть, как од­нажды его даже не высекли, а только пригрозили высечь.

Пригрозили снять штанишки и отхлестать розгами по по­пе — унижение вместе с болью. Неизвестно, что страшнее.

В статье 1895 года под названием «Стыдно», посвящен­ной телесным наказаниям, Толстой обращает главное вни­мание не на физическую, а на нравственную сторону рас­правы. «Высшее правительство огромного христианского государства, 19 веков после Христа, ничего не могло при­думать более полезного, умного и нравственного для про­тиводействия нарушениям законов, как то, чтобы людей, нарушавших законы, взрослых и иногда старых людей, ого­лять, валить на пол и бить прутьями по задницам».

В 1837 году, когда Лёвочке было девять лет, в доме по­явился новый гувернер по имени Проспер Шарль Антуан Тома (в «Детстве» назван St.-.ter6me). Он приехал в Россию через Кронштадт летом 1835 года, зарегистрировался под именем Проспер Антонович, быстро научился говорить по-русски и успел послужить секретарем черниговского, полтавского и харьковского губернатора князя Василия Ва­сильевича Левашова, будущего председателя Государствен­ного совета. Затем он поступил старшим гувернером в дом знакомых Толстых, Милютиных, а оттуда его переманила бабушка Пелагея Николаевна — мать рано умершего отца братьев и сестры Толстых.

Одновременно от дома отказали доброму, пьющему нем­цу Федору Ивановичу Рёсселю (в «Детстве» назван Карлом Иванычем Мейером). Передавая Николая, Сергея, Дмит­рия и Льва на руки французу, бедный немец, которого де­ти называли дядькой, едва сдерживал слезы и умолял: «По­жалуйста, любите и ласкайте их. Вы всё сделаете лаской». Особенно он обращал внимание на младшего, Льва. Он го­ворил, что у ребенка «слишком доброе сердце, с ним ничего не сделаешь страхом, а всё можно сделать через ласку». На это француз возразил: «Поверьте, mein Негг, что я сумею найти орудие, которое заставит их повиноваться».

Приглашая нового гувернера, Пелагея Николаевна тоже настаивала, чтобы в отношении мальчиков никог­да не применялось физическое насилие. И он письменно обещал, что «с помощью Бога, отца сирот» обойдется без розог.

По мнению Толстого, Тома был «в высшей степени француз»: «Он был неглуп, довольно хорошо учен и добро­совестно исполнял в отношении нас свою обязанность, но он имел общие всем его землякам и столь противополож­ные русскому характеру отличительные черты легкомыс­ленного эгоизма, тщеславия, дерзости и невежественной самоуверенности. Всё это мне не нравилось».

Между Тома и Лёвой начались конфликты. Один из методов наказания, которые употреблял гувернер: ставил провинившегося на колени и заставлял просить прощения. При этом, «выпрямляя грудь и делая величественный жест рукой», он трагическим голосом кричал: «Agenoux, mauvais Sujet![2]» Из всех братьев только Лёвочка противился этому. Однажды француз все-таки силой заставил его встать на колени.

Как-то у Толстых был вечер, куда пригласили детей из других семей. Но француз заявил, что Лёвочка не имеет права на общее веселье. Тот отвечал дерзостью. «Ce'bien, — сказал он, догоняя меня, — я уже несколько раз обещал вам наказание, от которого вас хотела избавить ваша бабушка; но теперь я вижу, что, кроме розог, вас ничем не заставишь повиноваться, и нынче вы их вполне заслужили».

Подавляя сопротивление мальчика, он отвел его в чу­лан и запер. И вот эти часы, что Лев провел в заключении, в ожидании позорного наказания, он запомнил на всю жизнь.

До розог не дошло, но память осталась.

«...я испытал ужасное чувство негодования, возмуще­ния и отвращения не только к Thomas, но и к тому наси­лию, которое он хотел употребить надо мной, — вспоминал Толстой. — Едва ли этот случай не был причиною того ужа­са и отвращения перед всякого рода насилием, которое ис­пытываю всю свою жизнь».