Зигмунд Фрейд. Упадок и конец психоанализа

«Однако здесь мы хотим отметить, что это впечатление полного отличия различных человеческих групп в значительной мере порождается эдиповым комплексом, нужно сказать, эдиповым комплексом соответствующего антрополога, психиатра или психолога. Он просто не знает того, что он должен делать со своим собственным эдиповым комплексом – поэтому он по отношению к ясным доказательствам эдипова комплекса становится просто слепым, даже если он был бы в стостоянии видеть его со своими знаниями... Параллельно этому вытеснению эдипова комплекса происходит другая предсознательная тенденция, тенденция национализма. Представление о том, что нации абсолютно различаются друг от друга, и что цель антропологии состоит якобы лишь в том, чтобы узнать, насколько именно они различны, является лишь плохо прикрытым проявлением национализма – того демократического аналога национал-социалистической расовой теории и коммунистической классовой идеологии. Само собой разумеется, я вполне осознаю тот факт, что все те, кто пишет на своем знамени изучение различий, – доброжелательные люди с добрыми намерениями, и что они осознанно выступают за братство среди людей; лозунг «культурного релятивизма», кажется, не свидетельствует ни о чем другом. Но я – психоаналитик. Я знаю, что все человеческие установки возникают из возникновения компромисса двух противоположных тенденций, и я также знаю о значении формирования реакции: «Ты (хотя) и совсем другой, но я прощаю тебе это (что значит, ты же в этом не виноват)» – все же, это сводится как раз к этому. Антропология рискует оказаться в тупике, если она покорится одной из старейших тенденций людей, а именно, отграничивать свою собственную группу от людей, не принадлежащих к этой группе (in-group versus out-group)».10

Другими словами, если ты не одного мнения со мной, то ты заблуждаешься, так как твое мнение – это продукт вытесненного эдипова комплекса; вследствие этого я не должен также отвечать на твои объективные и конкретные возражения! Это – так хотелось бы думать – поистине не самая хорошая позиция, чтобы добиться научного консенсуса.

Но лучше вернемся к вопросу о методах, на который в отношении предпринятого фрейдистами психокультурного анализа нельзя ответить иначе, чем на вопрос в отношении только что обсужденной психоистории, и поэтому такой анализ вызывает к себе такую же критику, что и в предыдущем случае. Я хочу пояснить это посредством двух примеров, в которых выражается склонность приписывать утверждаемые факты гипотетическим причинам, которые на самом деле несущественны или даже вовсе не существуют.

Первый пример – это «случай японского сфинктера». Представление Фрейда о том, что характер взрослого человека тесно связан с мерами воспитательного характера в раннем детстве, использовалось во время войны для того, чтобы установить связь между воспитанием чистоты и якобы обсессивно-компульсивной личностью японцев, которая якобы проявлялась как в их национальном характере, так и в их культурных институциях.

В особенности Джеффри Горер, британский психоаналитик, ссылался на эту опиравшуюся чисто на теорию окружения гипотезу для объяснения «контраста между пронизывающей все любезностью японской жизни..., которая воодушевляла почти каждого посетителя этой страны, и подавляющей беспощадностью и садизмом японцев на войне».11

Горер полагал, что «строгое и рано начинающееся воспитание чистоты» порождает в головах японских детей вытесненную ярость, так как их заставляют контролировать свой сфинктер еще до того, как мышечное и духовное развитие создало необходимую предпосылку для этого. Похожее предположение содержится в книге Рут Бенедикт The Chrysanthemum and the Sword: Patterns of Japanese Culture (1946), где также подчеркивается строгость японского воспитания чистоты, и соответствующая установка рассматривается как одна из граней японского интереса к чистоте, аккуратности и порядку (важный аспект анального характера у Фрейда).

Какими бы заманчивыми ни казались эти спекуляции, они не основывались, во всяком случае, ни на полевых исследованиях, ни на основательном (косвенном) знании о воспитательных привычках японских матерей. Когда затем уже после войны это упущение было исправлено, и были проведены соответствующие исследования, то очень быстро выявилось, что система японского воспитания чистоты была понята совершенно неправильно. Все больше становилось явным, что японские дети в этой области не подвергались серьезным угрозам или наказаниям! Кстати, достаточно лишь напомнить о том, как быстро японцы привыкли к мысли о своем поражении, приняли американское влияние, изменили многие из своих основных моделей поведения и заняли, наконец, ведущее место в движении в защиту мира на Дальнем Востоке. Все это едва ли подходит к портрету из военного времени, на котором слишком сильно были подчеркнуты их фрустрация и беспощадность.