Зима мести и печали

Всем организмом чувствую, как у нее перехватывает дыхание. Еще бы. Фемина она далеко не молоденькая, под, а то и за тридцать, худосочная, личико унылое, с узкими злыми губками. Есть такие мадамы, на которых крупными буквами выведено, что они хотят замуж хоть за кого. Похоже, никакие путешествия не заменят женщине супружника, даже самого завалящего, и детишек, даже самых отвязных. В ее блеклых зенках появляется потаенный блеск. Поломавшись для виду, она дает милостивое согласие.

В ресторанчике народу не густо. Публика степенная, если и попадаются юнцы, то держатся они не по годам чинно. Барышня из «Заморья» – зовут ее, кстати, Музой, это ее настоящее имя! – жеманничает, «изячно» держа вилку в своей куриной лапке и глоточками потягивая вино.

От разговоров о турах и круизах плавно переходим к перемыванию косточек Музиным сослуживицам, что делает она с великой охотой. Но едва закидываю удочку насчет личной жизни директорши «Заморья», как девушка подозрительно уставляется на меня и грозит костлявым пальчиком:

– Шалунишка!

Мои глазенки становятся плоскими и невинными, как всегда, когда собираюсь соврать. А ушки заранее краснеют.

– О чем вы, Муза? Всего лишь безобидный треп. Ваша директриса нужна мне не больше, чем эта пепельница. Как вы заметили, я не курю.

В ответ она демонстративно достает пачку сигарет, закуривает, откидывается на спинку кресла.

– Ну а мне, – заявляет многозначительно, – пепельница требуется.

– Неужто ваша боссиха такая мегера, что даже здесь вы ее боитесь? Или она настолько вам дорога?

– Нет уж, – фыркает Муза, – слава Богу, мы друг другу не дороги. Не знаю, как для кого, для меня это – счастье.

Она затягивается – неглубоко, по-женски, выдыхает дымок, делая губки буквой «о», а в глазенках так и отплясывают чертенята, точно кричат: «Отгадай, дурачок!»

В моей башке мал-мал проясняется. О директорше уже не спрашиваю, и общение наше как-то само собой начинает гаснуть, тлеть…

Когда выпадаем из ресторана, на дворе черным-черно. Муза шествует в сизой дубленочке и белой кожаной ушаночке, горлышко обмотано длинным белым шарфом. Провожаю ее до трамвая. Уверенно взяв меня под руку, она поскрипывает по снегу сапожками. Мы еще лопочем о чем-то, но в этих ненужных словах уже есть ощущение расставания.

Дождавшись ее трамвая, прощаюсь.

– До завтра, – говорит она с внезапной нежностью. И добавляет, неловко усмехнувшись: – Ты ведь придешь к нам?

– Само собой, – нагло вру, краснея до невозможности и испытывая терзания предателя. Как ни крути, человека обманываю, господа…

* * *

Вот уже неделю тружусь я на Кота. Просыпаюсь в темноте, когда между высотками горит холодная желтая заря, и тащусь в офис котовской фирмы. Здесь или болтаюсь без дела, или выполняю распоряжения начальства, гоняя выделенный мне небольшой черный «ауди» по скованному ледяной стужей городу. Работенка не пыльная. Я – нечто среднее между курьером, прислугой и секретарем. Мальчик «за все про все».

Помаленьку вживаюсь в обстановку.

Семья Кота образцовая, как у партработника совковых времен. В отличие от большинства скоробогачей, он жену на манекенщицу не сменил. Его толстомясая супруга Клава – женский вариант Кота – любит наряжаться в шелковые и бархатные тряпочки (и чтобы обязательно с кружевцами). На ее короткой шее разом висит с десяток ожерелий, на каждом жирном пальце по перстню с солидными бриллиантами, а то и по два. А на праздники Кот дарит ей очередные чудеса ювелирного искусства, не считая нарядов.

– Ну женился бы я на молоденькой, – признался мне как-то Кот, пребывая в благодушном настроении, – ну и что? Каждый день от ревности бы на стенку лез. А потом – я Клавке благодарен. Предана, как собака, бывало, полумертвого меня выхаживала. Такое не забывается.

Сильные мира сего любят делиться с мелкой сошкой воспоминаниями и размышлизмами. Для поучения.

Сегодня мне достается роль посыльного: отвожу некий важный пакет в мэрию. По дороге замечаю за собою хвост – темно-зеленую «девятку». Сдав корреспонденцию с рук на руки, вываливаюсь из здания администрации – и наблюдаю ту же машинешку, припарковавшуюся неподалеку, отчего на душе становится пасмурно и до невозможности паршиво. Двигаясь скованно, как Буратино, только что выпиленный из полена шарманщиком Карло, влезаю в «ауди», отшвартовываюсь и в зеркальце заднего вида замечаю, как «девятка» трогается с места. До конторы Кота добираюсь в сопровождении почетного эскорта.

Под офис стального бонзы отведен четвертый этаж бывшего проектного института, что неподалеку от главной площади нашего городка. Нынче этот бетонный короб напоминает постоялый двор, до отказа забитый фирмочками и фирмашками. Здесь, как и повсюду, сделали евроремонт, однако сирый дух советского учреждения так и не выветрился.

В приемной, опрятненькой и безликой, народу никого – за исключением секретарши, над которой висит копия знаменитой картины Шишкина «Утро в сосновом лесу».

– Свалил шеф, – кокетливо извещает она. – Но ты можешь пройти в его кабинет. Разрешаю.