Зима отчаяния

Сабуров понял, что его сиятельство тоже не терял времени зря. Следователь кивнул:

– Именно так, ваше сиятельство,– Литовцев повел рукой.

– Дмитрий Аркадьевич, прошу вас. Мы с вами столбовые дворяне. Я Гедиминович, а вы потомок этого, – он пощелкал пальцами, – татарского мурзы Чета, – Сабуров улыбнулся:

– Историки подвергают легенду сомнению, Дмитрий Аркадьевич. Однако меня больше интересуют события нынешнего времени, – князь невозмутимо отозвался: «Извольте». Сабуров вытащил дешевую записную книжку черного коленкора.

– Полтора года назад, незадолго до смерти вашего отца, – он кивнул на портрет, – пропала некая мадемуазель Мария Дорио, семнадцати лет от роду. Вернее, девица Мария Николаевна, – поправил себя следователь, – она была православной. Дорио работала в конторе купца первой гильдии Катасонова, однако уволилась за месяц до исчезновения. Ее последним местом жительства в столице значился ваш адрес, – князь спокойно покуривал, – вы опознавали ее тело в морге.

Труп девицы Дорио, пропавшей на Пасху, выбросило на берег Васильевского острова в середине лета.

Дверь скрипнула, князь поднялся. Сабуров последовал его примеру. Барышня из библиотеки сменила гарибальдийский жакет на не менее смелое платье, напомнившее Сабурову иллюстрации к рыцарским романам. Легкие рукава лазоревого шелка падали складками к расшитому бисером поясу.

– Такой цвет ей тоже идет, – отчего- то подумал следователь, – у нее синие глаза, как у князя, – Дмитрий Аркадьевич радушно сказал:

– Позволь тебе представить, Софи, – девушка остановилась, – господин Сабуров из столичной сыскной части. Моя сестра, – обратился он к следователю, – княжна София Аркадьевна Литовцева.

По дороге домой Сабуров зашел в писчебумажный магазин Шаре на Невском проспекте. Он мог купить все нужное в лавках Гостиного Двора, однако у Шаре не торговали подделками. Сабуров предпочитал настоящие фаберовские карандаши. В Гостином Дворе часто продавали товар, лепившийсяв подвалах Хитрова рынка. Московский фабер строгали из дешевого дерева, а грифели в нем всегда ломались.

У Шаре продавали немецкую чертежную бумагу и любимые Сабуровым черные коленкоровые блокноты. Шаре получал и западные книжные новинки. Сабуров не устоял перед очередным томом Габорио, однако пока он велел себе отложить «Дело вдовы Леруж» подальше. Во время расследования Максим Михайлович не позволял себе отвлекаться. Он никогда не признался бы сослуживцам, что читает Габорио.

– Но я и о Достоевском не говорю, – хмыкнул Сабуров, – потому что у нас интересуются только очередными томами судебного уложения.

Ноябрьская книжка «Русского Вестника» тоже лежала неразрезанной. Сабуров помнил последние строки из августовской части романа.

– Увидите, какой я складный человек, – пробормотал следователь, – увидите, что со мной еще можно жить, – его отчего- то замутило. Сабуров отодвинул стакан дешевого кофе.

Он забежал и в мелочную лавочку на углу своего переулка на Песках. В закрывающейся булочной по соседству немец по дешевке отдал ему последние куски творожного пирога. Сабуров сунул пергаментный сверток между окнами. Кухня в квартирке была стылой. Ночью термометр падал ниже нуля по Цельсию.

Из экономии Максим Михайлович растапливал выложенную белым кафелем печь- голландку только в кабинете, служившем ему и спальней. В спальню, где десять лет назад умер его отец, Сабуров заходить не любил.

– Можнопереехать в квартиру поменьше, – пришло ему в голову, – однако куда меньше, здесь только две комнаты. Не ютиться же в каморке, как Раскольников, – подумав о романе, он велел себе собраться. Прочитав в августе о смерти Катерины Ивановны, Сабуров хотел написать Достоевскому.

– И что бы я ему написал, – он зло затянулся папиросой, – что я плакал, потому что моя мать умирала похоже, пусть и в дорогой гостинице в Давосе? Чахотка есть чахотка, – Сабуров закашлялся, – она не различаетледи и нищенок…

Максим Михайлович потерял мать десятилетним мальчиком. Достоевскому онписать не стал, рассудив, что Федор Михайлович получает немало таких конвертов.

– Нечего отвлекать автора от работы, – с папиросным дымом тошнота ушла, он отпил кофе, – я и сам не люблю, когда мне мешают.

Папки со следственным делом не полагалось брать домой, однако Сабурову надо было подумать.

– Лучше читать Габорио, – хмыкнул он, – но беда в том, что в таких романах я с третьей страницы знаю, кто убийца…

Пока Штиблеты оставались для Сабурова такой же загадкой, как и неделю назад, когда на заднем дворе собственного предприятия был убит купец Катасонов.

– Порфирий Петрович подвел бы под это философскую теорию, – Сабуров аккуратно пришпилил к сукну стола немецкую чертежную бумагу, – еще одна беда в том, что я не Порфирий Петрович.

Теорий у Сабурова, впрочем, имелось достаточно.

– Сначала надо все систематизировать, – он взялся за папку Катасонова, – во мне заговорил англичанин,– Максим Михайлович бережно выкладывал на стол фотографии трупов и мест преступлений.