Зима тревоги нашей

– Правда, что когда-то мы владели двумя кварталами на Главной улице?

– Правда.

– И китобойные суда у нас были?

– Были.

– Ну, а куда все подевалось?

– Мы все потеряли.

– Как это?

– Просто взяли и потеряли.

– Ты шутишь.

– Чертовски серьезная шутка, если вскрыть истинные причины.

– В школе мы вскрывали лягушку!

– Повезло тебе, а лягушке не очень. Какой из галстуков мне надеть, чтобы стать красавцем хоть куда?

– Синий, – апатично ответил сын. – Послушай, как оденешься… Будет у тебя время заглянуть на чердак?

– Если тебе это важно, то время я найду.

– Придешь?

– Приду.

– Ладно. Я поднимусь наверх и включу свет.

– Пара минут мучений с галстуком, и я с тобой.

На голых ступенях шаги Аллена прозвучали неожиданно гулко.

Если я завязываю галстук вдумчиво, то он всегда перекручивается, однако стоит позволить пальцам действовать самим по себе, и все выходит как нельзя лучше. Поэтому я смело передал моим рукам все полномочия и принялся думать о чердаке старинного дома Хоули – моем доме, моем чердаке. Он вовсе не похож на темную, заросшую паутиной тюрьму, где ютятся сломанные и ненужные вещи. На чердаке есть окошки со старинными стеклами, проходя через которые солнечный свет становится бледно-лиловым, а изображение искажается – будто смотришь на мир сквозь воду. Хранящимся на чердаке книгам не грозит свалка или приют для моряков и членов их семей; они чинно стоят по полкам и ждут, когда их обнаружит следующее поколение Хоули. Еще туда вынесены большие старые кресла – некоторые за немодностью, некоторые продавлены, со сломанными пружинами. Пыли там нет. Уборка в доме включает и чердак, а поскольку большую часть времени он заперт, то пыли неоткуда взяться. Помню, как в детстве, устав рыться в бриллиантовых россыпях книг, в пору душевных невзгод или в переломные моменты жизни я забирался на чердак, сжимался в комок на старом продавленном кресле и часами сидел в лучах лилового света, сочившегося из окна. Я рассматривал грубо обтесанные балки, которые поддерживают крышу, изучал, как они соединяются друг с другом и крепятся дубовыми штырями. В дождь, когда вода шелестит по крыше или ревет зверем, чердак – прекрасное и надежное укрытие от непогоды. И, конечно, освещенные лиловым светом книги – детские книжки с картинками, хозяева которых давно выросли, родили своих детей и умерли: подборка «Болтунишки» и «Ролло»; богато иллюстрированная серия «Стихийные бедствия» – «Пожары», «Наводнения», «Цунами», «Землетрясения»; «Ад» Данте с гравюрами Гюстава Доре, между которыми, будто кирпичи забиты, квадратные терцины поэмы; надрывающие сердце сказки Ганса Христиана Андерсена; жестокие сказки братьев Гримм, от которых кровь стынет в жилах; «Смерть короля Артура» с гравюрами Обри Бердслея – существа болезненного и извращенного – довольно странный выбор для величественного и мужественного Мэллори.

Помню, что считал Г. Х. Андерсена мудрецом. Его король поверял свои тайны колодцу, и их не знал больше никто. Рассказчик всегда должен помнить о том, кто его услышит или прочтет, ведь у сказки столько толкований, сколько и читателей. Каждый выбирает то, что подходит ему, и меняет сказку на свой лад. Некоторые выхватывают отдельные куски, а остальное отбрасывают, некоторые пропускают сказку через сито своих предрассудков, некоторые ее восторженно раскрашивают… Сказка должна затрагивать в душе читателя некие струны, лишь тогда он с ней сживается и познает ее чудеса. Сказка для Аллена отличается от той, что я рассказываю Мэри, Марулло слышит уже иную версию, подходящую только ему. Быть может, колодец Андерсена – идеальный вариант, ведь он просто слушает, а тихое эхо очень скоро замирает, не передавая ничего дальше.

Наверное, все мы, или почти все, – последователи науки девятнадцатого века, отрицавшей то, чего нельзя измерить или объяснить. Непостижимое происходило как ни в чем не бывало, без всякого нашего участия. Мы его в упор не замечали, и в результате большая часть мира досталась детям, безумцам, дуракам и мистикам, которых гораздо больше интересовало само явление, чем его причины. Поэтому много старинного и прекрасного человечество вынесло на чердак: видеть не хотим, выбросить на свалку не осмеливаемся.

С балки свисала голая лампочка. Пол устилали обтесанные вручную сосновые доски двадцати дюймов в ширину и двух в толщину, вполне выдерживавшие аккуратные ряды сундуков и ящиков, лампы с бумажными абажурами, вазы и всякого рода предметы былой роскоши, изгнанные на чердак за ненадобностью. А еще в лучах приглушенного света стояли стеллажи с целыми поколениями книг, причем нигде не было ни пылинки. Мэри – суровый и непреклонный борец с пылью, она чистоплотна что твой старшина. Книги расставлены по размеру и по цвету.

Аллен прислонился лбом к верхней полке стеллажа и пристально смотрел на книги. Правая рука лежала на эфесе меча рыцарей-храмовников.

– С тебя хоть картину пиши, сын мой. Очень символично: «Юность, война и учение».

– Хотел спросить… Ты говорил, есть книжки, где можно найти всякую фигню.

– Какую именно фигню?

– Патриотическую фигню, для моего эссе.