Зима в горах

— Вы так полагаете? Что ж, спасибо. Между прочим, вы не ошиблись. Но тем не менее… Выглядеть это будет довольно неприглядно, и меня могут попросить из университета. Но я такую мысль стараюсь насколько возможно отогнать от себя; не хочу об этом думать — и все. Пока что у меня хватит денег: на пять-шесть фунтов в неделю я протяну до февраля, а может, и до марта.

Гэрет перестал барабанить пальцами, снял руки с баранки и опустил на колени.

— Тогда все в порядке, — сказал он. — Потому что к тому времени мы уже, верно, прикроем дело.

— Что, так плохо?

— Я могу продержаться еще три месяца, — сказал Гэрет. — Даже несмотря на… — Он мотнул головой куда-то в сторону, где за ветровым стеклом притаился бурый автобус и весь враждебный ему мир. — Но тут небольшая загвоздка — лицензия. Страховка у меня уплачена за несколько месяцев вперед, но лицензия истекает первого января. Второго января я уже не буду иметь права вывести автобус в рейс. Вот тут-то и начнется. Денежки на кон — и все.

— А сколько надо денег?

— Восемнадцать фунтов десять шиллингов, — сказал Гэрет. — Это за такую — тридцатидвухместную. А будь она сорокаместной, как почти все остальные, еще на четыре фунта дороже бы стоило.

Голос его звучал мягко, ласково, словно он был благодарен машине за то, что она сделала все от нее зависящее, чтобы помочь ему и не разрастись до размеров сорокаместной.

— А у вас нет восемнадцати фунтов?

— Да есть, — сказал Гэрет. — Но они отложены для другого, понимаете? Если я выложу их за лицензию, мне не на что будет покупать бензин и запчасти, так что все равно дело придется сворачивать, деньги за лицензию только ухнут зря. Вы видите, — он разгорячился, — тормозные колодки на передних колесах почти совсем износились. Недели через две уже никакая инспекция при проверке не выпустит машину в рейс. Значит, надо наклепывать новые, а тут меньше, чем в восемь фунтов, не уложишься. Теперь червячная передача тоже. Я…

— Гэрет, — перебил его Роджер, — нам при всех обстоятельствах надо продержаться до февраля, а за лицензию я заплачу.

— Нет, вам и так уже это недешево обошлось.

— А я сказал «да» и больше не желаю ничего слушать. Деньги мои, и, если я хочу остаться здесь и поработать на автобусе еще несколько недель, это мое право.

В первую минуту Роджеру показалось, что Гэрет заупрямится. Он повел плечами под вытертой кожаной курткой, словно изготовляясь к бою. Но прежде чем он успел вступить в схватку, Роджер нанес решающий удар:

— Слушайте, вы обязаны это сделать хотя бы ради вашей машины, которая всегда верой и правдой служила вам. Постыдились бы ставить ее гнить на прикол или отдавать в чужие руки из-за какой-то чертовой лицензии, в то время как деньги сами плывут вам в руки.

Гэрет помолчал, раздумывая. Потом кивнул. Не промолвив ни слова, он вылез из-за баранки, подошел к двери, открыл ее и только тут обернулся к Роджеру.

— Я возьму деньги, — сказал он. — Но только взаймы. Если мы выдержим, я смогу возвратить их вам в мае или в июне. Ну, а если нет, — он опять помолчал, — тогда наймусь куда-нибудь на работу и выплачу из своего жалованья. Если вас здесь уже не будет, пришлете мне ваш адрес.

— Договорились.

— Ладно, — сказал Гэрет. Он постоял в нерешительности: быть может, ему хотелось поблагодарить Роджера, но в конце концов у него получилось только: — Значит, в двенадцать. До скорого.

Маленькая пузатая печурка никогда не тухла. Порой казалось, что в ее черном чреве совсем нет больше жизни, но стоило Роджеру пошуровать в поддувале, а потом распахнуть дверцу, и дивное сочетание неяркого света и палящего жара озаряло его жизнь. Он проделал это и на следующие сутки в три часа пополуночи. Он лежал, даже не пытаясь уснуть, на кушетке фрейлейн Инге и глядел в потолок, которого не мог видеть в темноте. Непроглядный мрак царил вокруг и в нем самом. Он ощущал свое тело как некую физическую субстанцию, занимающую определенное место в пространстве; когда он шевелился, пружины кушетки упруго подавались, приспосабливаясь к форме его плеч и бедер; под кушеткой был дощатый пол, под полом фундамент часовни, под фундаментом крепкие, древние скалы, уходившие вглубь, вглубь, — за гранитным слоем слой базальтовый, потом мантия железисто-магниевых силикатов, затем сернистый пласт и, наконец, ядро планеты в вечном движении. Как ощущал он весь жар и тяжесть его своим безлюбым сердцем! Нет, не безлюбым. Никем не любимым — эти жестокие слова правдивей. Он любил, но его не любили. И любовь, которой было полно его сердце, оставалась неосуществленной. Он был готов к любви, готов отдать ее по первому знаку, если бы Дженни позволила себе ее принять… «Дженни!» Он бессознательно произнес это имя, лежа один, в темноте, на вращающейся планете, в объятиях тропосферы, всеми костями ощущая округлость земли и зная, что только Дженни, одна Дженни может вырвать его из мрака и одиночества.