Зима вороньих масок

– Что никак не поможет нам спасти его, – ответил Винтеркафф и был прав.

– Вы хоть понимаете, какой совершаете грех? – не сдавался Дюпо, едва ли веря, что слова его способны что-то изменить.

– Мой поступок всецело на моей совести, является он грехом или нет. Вы, месье Дюпо, часом не приняли в дороге постриг, что так печётесь о моей душе? – язвительно спросил англичанин. – Напомню: выбор всё еще за вами – быть здесь или нет. Спорить с вами повторно я не намерен. Это порядком утомляет меня и отвлекает от работы.

– Что вы им скажете? – спросил Паскаль о родителях.

– Что не успел. И мы оба знаем – ложью это не будет. Освободите, наконец, мою руку! Вы только продлеваете мучения ребёнка.

Дюпо отпустил наставника и повернулся к двери.

– Поступайте, как знаете. В этом деле я вам не помощник. – Костюм душил аквитанца, как чужая кожа, как душит осужденного пыточная клеть.

– Посмотрите пока скотину, месье Дюпо, – посоветовал Гарольд, и Паскаль покинул чердак.

Chapter III. Thomae et Increduli

Псы брехали с раннего вечера, лишая Родольфа Кампо тех крупиц покоя, которые собирал он кропотливо, уверяя себя в том, что минует несчастье, нагрянувшее на его город, что встретит он ещё рассвет новой весны, вкусит её нектаров, приправленных терпкой горечью утрат, и несмотря на лишения не рухнет, сражённый карой небесной. “И это пройдёт”, – вспоминал он назидание мудрого царя древности, сжимая в руке фамильный перстень, чьи грани хранили на себе печать неразгаданных тайн. Сон приходил к виконту всё больше беспокойный и прерывистый, полный неясных мрачных образов, будто истлевшие фрески и древние мозаичные гравюры, украшавшие стены замка, вдруг ожили, прорвались в грёзы, и изображённые на них действа, зачастую непостижимые, продолжались уже в воображении синьора, терзали его распалённый разум, выворачивали его наизнанку.

Стены душили виконта. Жар согревавшего покой камина, обрамлённого простой, без излишеств аркой, пропитал неровные базальтовые глыбы, из которых был выстроен этот чудовищный замок, а полутени, рождённые пламенем, окрасили стены в болезненный цвет, лишний раз напоминавший хозяину о том, что творится во вверенных ему владениях. Родольф прибил кочергой огонь и разворошил угли в топке, но облегчения это не принесло. Камень успел вобрать в себя достаточно тепла, и теперь спальня казалась раскалённой печью: кровать с балдахином – каминным порталом, редкая мебель – вязанкой сухих дров, позолоченные канделябры – полными непробуждённого пламени прутьями. В тот миг свежий ветер, – если, конечно, ветер, принесший мор, мог считаться свежим, – был единственным, чего желал виконт, но между синьором и его желаниями встал замок, глухой и ослепший, без единого окна, отдушины или бойницы, способной пропустить воздух.

Синьор распорядился подать одежду. Через несколько минут в его покои явился Сильвио с гардеробом для вечерней прогулки. Так вышло, что старый слуга не спал, пренебрегши не приказом, но, скорей, советом господина, и, отправив служанок на отдых, изъявил желание прислужить хозяину лично.

Сильвио прибыл в город семь лет назад, когда Родольф Кампо по ходатайству кардинала Борромео получил в управление город и титул виконта. Старик-слуга был высок и строен. Многие лета не согнули его гордо выпрямленную спину; в любое время он держался степенно, говорил торжественно и исключительно по делу, а взгляд его символизировал ум и самоуважение. Сильвио носил тонкие аккуратные усы, опускавшиеся к острому и чуть приподнятому подбородку, и прямые бакенбарды, которые причёсывал костяным гребнем, а поредевшие волосы на голове, напротив, ежедневно и старательно сбривал, так что от них не оставалось и следа. Он словно заключал в себе маленькую часть далёкой Италии, которую новоиспеченный тогда виконт покидал с превеликой охотой. Сильвио принадлежал к некогда знатному в Неаполе роду, приближённому к духовенству, участвовал в Итальянских войнах и, в частности, сражался вместе с отцом виконта, Августом Кампо, против герцога де Гиза при осаде города. Но события, о которых Сильвио предпочитал молчать, лишили его богатства и всех привилегий, какими располагала в прошлом его семья, и судьбой своей он избрал служение человеку, более честному и благородному, чем, как изъяснялся старик, он сам.