Зима вороньих масок

Погружался во тьму Финвилль, засыпал пугливо, и хозяин его хотел бы уснуть вместе с ним, но мешали собаки. Родольф не единожды просил сына угомонить их, и Андре покорно исполнял волю отца, казавшуюся, скорее, капризом, – толстые стены почти не пропускали звук извне, – но каждый раз суки начинали выть снова, голосами всё более тоскливыми и тревожными.

Зима овладела городом в несколько дней, и мор был её знаменосцем. Виконт прислушался к ветру, внял его дрожащим заунылым струнам, чего прежде не делал никогда. Будучи человеком самых прагматичных взглядов, он по обыкновению своему не искал того, чего нельзя было увидеть. Возможно ли, что ветер поёт свою песню на понятном для человека языке? Может ли послание губительной стихии быть адресовано смертным, которые так старательно затыкают уши, так брезгливо отводят взор от знаков, несущих в себе вселенскую истину?

Боже, что за вздор! Дивясь потоку мыслей, Родольф убрал со лба волосы, растрёпанные ветром. Скорбные думы не покинули его, но восстали, на сей раз, из прошлого более далёкого, чем дела вчерашних дней, вернули синьора в то самое лето, когда вся северная Италия стонала, охваченная эпидемией чумы…

О, чёрные времена, безнадёжные времена! Времена сомнений, грешных дел и обречённых судеб! Душные и спёртые, как воздух в маслобойне, июльские ночи, когда тела умерших лежали на жаре неделями, успевая не только разложиться, но и высохнуть до состояния уродливых мумий. Исключительные времена, когда родственные связи считались не благом, но бременем, когда сын открещивался от отца, а брат не признавал брата, дабы не платить за погребение, когда мёртвых зарывали в землю не только без должных почестей, но и, зачастую, без имён… Когда, позабыв законы и устои, люди искали спасения в крайностях – церковники пускались в блуд, а насильники предавались строгому посту и воздержанию от всякого греха, когда куты отвергали чревоугодие, будто сами ангелы небесные избавляли их от порока, а благородные синьоры превращались в грязных свиней, заливая своё нутро гадким вином и прокисшей похлебкой, в надежде, что уподобление животным отведёт болезнь, направит её на тех, кто выглядит знатнее и богаче. То были времена, когда смешались тьма и свет, когда ночь и день стали неразличимы…

Та же участь не обошла и Родольфа Кампо, состоявшего тогда на службе у Архиепископа Миланского тайным посыльным. Хоть мор и не тронул молодую семью Родольфа – ни Фелисию, ни его самого – последствия того поветрия пребывали с ним и по сей день. Три сезона минуло с тех пор, как Рим оправился от эпидемии, и вот одним апрельским утром Сильвио обнаружил на крыльце дома Кампо дырявую корзину, в которой спал бесчувственно болезненный ребёнок. На хилой груди мальчика, неровно вздымавшейся и покрасневшей от сыпи, лежал обрывок гнилого пергамента, где кривыми буквами неумело было написано имя матери: “Нерецца”. Так звали дочь торговца рыбой, в дом которого Родольф вошёл одной июльской ночью, спасаясь от преследовавшего его чёрного ветра.

Ребёнок был тяжело болен, врачи сулили ему скорую смерть, но Фелисия запретила мужу отправлять сына обратно к матери. “Не отворачивайся от него, – сказала она, беря бастарда на руки. – Мой муж – человек честный и смелый, он не станет прятать свои ошибки за обманом, и не спрячется от них сам”. Эти её слова, слова семнадцатилетней девушки… они были сказаны словно другой женщиной, мудрой не по годам. Родольф был так подавлен обличением, что предоставил жене решать дальнейшую судьбу своего незаконнорожденного ребёнка. Фелисия прогнала врачей и выходила мальчика молитвами и заботой; день ото дня она присматривала за тем, чтобы кормилицы не оставляли его голодным, а через год Карло Борромео окрестил малыша именем Андре и признал его законным сыном Родольфа Кампо.

Признание законности рождения церковью – о чём ещё может мечтать бастард? Но, пройдя через годы, Андре словно не желал забывать, кто он есть. В детстве он предпочитал тёплой постели жёсткую скамью на кухне или в гостином зале, откуда в самое короткое время можно было выбраться на улицу, где и проводил он большинство времени; и даже сейчас, когда положение отца позволяло Андре иметь личные покои, он пренебрегал любыми удобствами: ел вместе со слугами, а ночевал с гвардейцами в общей казарме, обустроенной в северной части замка. Что же до Фелисии – для неё он навсегда остался чужим, как не пыталась она скрыть своих чувств за вуалью заботы и любезности. Андре олицетворял собой отцовский грех, стыд за неверность супруге, и в одночасье гордость – гордость за то, что не посрамил благородного имени Кампо, не надругался над данной ему фамилией; гордость за то, что возмужал, несмотря на урождённую слабость, что в благодарность за подаренную жизнь проявил преданность семье.