Зимняя Чаща

– Я не знаю, – говорит Оливер, а когда он поднимает на меня глаза, я вижу в них отражение леса. Вижу темное, затянутое облаками небо и медленный ход времени. – Мне хотелось бы вспомнить, – с ноткой беспокойства в голосе продолжает Оливер. – Но такое ощущение, будто мои воспоминания подменили чем-то холодным, словно я снова оказался в лесу и ничего не вижу вокруг, – его голос дрожит от избытка чувств, и я понимаю, что он говорит правду. О других вещах Оливер, возможно, и лжет, но только не об этом, не сейчас.

– Иногда наш мозг хочет, чтобы мы что-то забыли, – говорю я, и мой собственный голос кажется мне слишком грубым, шершавым, словно галька на берегу озера. Сидящая внутри меня боль растет, усиливается. У меня самой есть вещи, о которых мне хотелось бы забыть.

Как, например, тот день, когда умерла бабушка и оставила меня одну. Точнее, оставила меня с мамой, которая не хочет видеть меня такой, какая я есть.

– При этом становится не так больно, – добавляю я.

Оливер печально смотрит на меня, и я очень хорошо понимаю его. Мне хочется протянуть руку и накрыть ею ладонь Оливера. Прикоснуться к его щеке, к груди. Хочется утешить и сказать, что все будет хорошо. Но момент уже упущен.

– Моя бабушка любила повторять, что наш сон смывает, как вода, события прошедшего дня, – произношу я слова, которые очень часто утешали меня саму. – Что сон – лучшее лекарство почти от всех неприятностей.

Я откидываю одеяло и забираюсь в постель. Оливер обходит кровать с противоположной стороны, медлит немного, а затем ложится рядом со мной, и я начинаю гадать, о чем он сейчас думает. Дышит Оливер тяжело, прикрыв глаза, словно хочет не видеть меня. Словно я мешаю ему, словно я та, кому нельзя доверять.

Я задуваю свечу на прикроватном столике, и в мгновение ока комната погружается в темноту – невообразимо глубокую темноту. Даже слабенький лунный свет не проникает больше в окно. Матрас прогибается, когда Оливер кладет голову на подушку и смотрит на потолок с подвешенными над моей кроватью странными предметами – веточками, кусочками коры и пучками травы. Я чувствую смущение: это какие-то детские вещицы. Вещицы, собранные маленькой девочкой, которая все еще верит в удачу и плюшевые сны.

Внезапно мне приходит в голову, что мой дом полон незнакомых, в общем-то, мне людей. Парень, которого я нашла в лесу, и девушка, которая всего лишь несколько дней назад только фыркнула бы, попроси я у нее карандаш на уроке. Фыркнула и не дала бы. Честно говоря, мне нравится, что здесь Оливер и Сюзи: с ними дом кажется наполненным жизнью.

А я впервые за долгое-долгое время не чувствую себя одинокой.

Спальня на чердаке наполняется звуками нашего дыхания: вдох – выдох – вдох – выдох, и тишиной между ними. Я чувствую себя совершенно свободно и спокойно, словно Оливер уже давно, сотни раз, всегда спал здесь, на моей кровати.

Но вскоре тишина начинает раздражать меня, я не могу уснуть, и чувствую, что Оливер тоже ворочается рядом со мной – значит, тоже не спит.

– За что тебя отправили в лагерь? – задаю я вопрос, который мучает меня с той первой минуты, когда я нашла Оливера в лесу. Правда, раньше я не решалась спросить его об этом: слишком боялась услышать ответ, наверное.

Дыхание Оливера становится более частым и не таким глубоким, как до этого. Несмотря на темноту, я чувствую, буквально вижу, как напряженно сжимаются его зубы.

– Мой дядя. Это он послал меня сюда. Не хотел больше иметь со мной дела…

Конец фразы повисает в воздухе. Такое впечатление, словно мысль Оливера разломилась пополам. Ну, и где же ее вторая половинка?

– Ты всегда жил со своим дядей? – осторожно спрашиваю я, опасаясь, что ему вовсе не захочется отвечать на этот вопрос.

Оливер молчит так долго, что я уже не надеюсь вновь услышать его голос. Однако спустя какое-то время он откашливается и говорит:

– Нет. Не всегда. Мои родители умерли год назад… – тут его голос на секунду умолкает, но затем Оливер добавляет: – Автомобильная авария. Всего в паре километров от нашего дома.

Острая боль пронзает мою грудь. Я не должна, ни за что не должна была спрашивать его об этом.

– Сочувствую, – произношу я никчемное, ничего не значащее слово, которое всегда пролетает мимо и не удерживается в памяти.

– Своего дядю я, можно сказать, почти не знаю. Он никогда не хотел, чтобы я жил с ним, – продолжает Оливер. – Поэтому он послал меня сюда, – он проводит ладонью по волосам, затем его рука безвольно падает на одеяло. – Даже если я сбегу отсюда, мне некуда будет пойти.

Я едва вновь не говорю «Сочувствую», но вовремя останавливаю себя. Не хочет он слышать этого «сочувствую» и правильно делает.

Мне самой было ненавистно это слово, когда его произносили люди после смерти бабушки, и жалость буквально сочилась тогда с их языков. А еще подчеркнуто скорбное выражение, печаль в глазах…

«Сочувствую» – слово, которое ничего не значит и ничего не может изменить.

Оливер ждет совершенно иного, он хочет услышать, что любую ошибку можно исправить. Отменить то, что было сделано. Что я ведьма Уокер, и я могу возвращать к жизни мертвых.