Зимняя коллекция смерти

Подземелье было полно лязга, свистов и топота, словно преддверие ада. «Нет, это сущий ад», — поправил себя Алехин, в момент став угрюмым и раздражительным, как и миллионы людей, населявших внутреннюю Москву. Для Кена здесь все было странно. И что люди сначала тебя не видят и идут насквозь, словно ты призрак, а потом, в вагоне, пялятся в упор и отводят глаза, только если ты сам на них посмотришь. И что, когда ты идешь по платформе, могут пихнуть кулаком в бок и оттолкнуть. И что пожилые стоят, а молодые сидят, уткнувшись в жуткие журнальчики вроде «Отдохни!». И что на грязных полусодранных листках в вагоне начертано «Прощай, молочница!». Креативщик изобразил болезнь в виде колченогой бабки с двумя бидонами молока. Не удивительно, что в этом обществе старших не уважают: они символ жизненного поражения, израсходованный материал без будущего, болезнь и немощь. Пусть постоят — быстрей подохнут. Tomorrow belongs to you.

В подтверждение своих мыслей он увидел на «Новослободской» старика, скрючившегося на полу, — то ли потерявшего сознание, то ли мертвого. Люди спокойно шли мимо, иногда с раздражением шарахаясь от тела, словно боялись испачкаться. Алехин нагнулся над бедолагой и понял, что старик просто пьян и спит: ему здесь тепло, а идти, возможно, некуда. Москва, больная успехом, выплевывала всех, кто был слаб телом и духом или просто не знал, куда и зачем стремиться. Это был город молодых, здоровых, амбициозных и абсолютно бессовестных людей — прагматиков, как принято говорить в среде российской элиты. Там, наверху, — в мире богатых, полном сверкающих лимузинов и дорогих ресторанов, — неприятная сторона борьбы за существование просто скрыта за шерстью «супер 150», струящимся шелком, блеском бриллиантов и металлокерамики. Суть большой московской жизни была та же. Живи — пока молодой.

Кен понял, что начал мыслить, как Кристина. Все, что казалось ему интересным и ценным, вдруг обесцветилось, он словно увидел себя со стороны. Ему страшно захотелось быть простым добрым человеком: как сказал бы отец Николай, жить со страхом Божьим в сердце. «Увидеть бы ее, прижаться к ней — и все пройдет, — думал Алехин. — Начнется новая чистая жизнь, как в русском классическом романе».

Он без труда нашел улицу Руставели, поднялся от метро в горку, миновал запруженную машинами карликовую эстакаду над Дмитровкой. Солнце светило по-весеннему, мороз отступил, и на улицах уже начиналось обычное московское гряземесилово. Слева по Руставели располагались сталинки, справа — хрущобоподобные девятиэтажки сизого цвета с промазанными серой краской щелями. Судя по нумерации, Алехину нужна была левая, сталинская, сторона. Он не без труда перебрался через оживленную улицу, в конце которой мерцал заиндевелый шприц, доверху наполненный главным российским наркотиком. В Древнем Риме его называли зрелищами, в Третьем Риме — entertainment’oм. Останкинская телебашня лошадиными дозами вкачивала в вены скотообразных соотечественников позитив и веру в величие власти, которая, в свою очередь, сидела на другом наркотике — нефте и газе.

Алехин прошел мимо садика. В его центре стоял гранитный куб, в свое время служивший пьедесталом для бронзового вождя. Почему-то именно сейчас Кен вспомнил про санкт-галленский сад с его древом жизни — святым крестом. Там, как писал Алехин, будучи еще медиевистом, закончилась история о несостоявшемся убийстве в обители святого Галла Исповедника.

Аршинные буквы на коммунистической Каабе извещали, что здесь произошло испытание первого советского электроплуга, на котором присутствовал Владимир Ильич Ленин. Неудивительно — старая Москва еще со времен Екатерины Великой заканчивалась Камер-Коллежским валом — там, где теперь проходит третье кольцо. На месте улицы Руставели и ее окрестностей были поля, деревеньки, усадьбы, а потом началась вся эта советская порнография — совхозы, колхозы, социалистическая индустрия и дальше, к Шереметьевской, — бандитская Марьина роща, глухая и страшная окраина Москвы с криками петухов, кудахтаньем кур, рабочими гудками, «Муркой», пьяными драками и ночной пальбой.

Со стороны Алехин выглядел более чем странно. Вниз по Руставели шествовал мешковатый даун с церковной копилкой, который ни у кого ничего не просил и ни на кого не смотрел. Тем не менее одна носатая женщина, похоже, армянка, окликнула его: «Эй-я, дорогой, слуша-а-й, а что там за церковь у тебя… Бери, на-а-а», — Алехин молча и ошалело смотрел на женщину, пихавшую ему десятку. «Ох, бедный! Ма-а-лодой, а больной совсем», — пожалела носатая апостола гламура. «Спаси Боже», — наконец нашелся Алехин и решил, что если бы постоял чуток у Смоленской, то точно собрал бы на такси и не месил бы грязь так долго. Он забыл, когда последний раз шел пешком более пяти минут. «Москва не предназначена для пеших прогулок, по ней надо проноситься в авто с объемом двигателя от четырех литров под «Полет валькирий» в динамиках», — говорил Кен в интервью «Независимой газете».