Зимние каникулы

Милош понимал, как все, что он преподает детям, бесконечно от них далеко, не имеет никакой связи с реальной жизнью, все это для них подобно рассказам о другой планете, сказкам, которые могут быть и занимательными, и забавными, и даже захватывающими своей фантастичностью и удаленностью от жизни, но которые именно потому и остаются сказками, приятными, несбыточными и увлекательными, но почти всегда бескорыстной детской забавой. Угловатые детские фигурки, в сковывающей движения тесной и короткой одежде, сидя на узких, неудобных скамьях, раскрыв рты таращатся на доску или на учителя, рассказывающего им непонятные байки, какую-то китайскую премудрость, и дети тщетно мучаются, пытаясь связать их с действительностью жизни. Luscinia cantat. Ut finale, аккузатив с инфинитивом. Первая, вторая, третья Пунические войны. Фиги в сенате… Он говорит и говорит, и все яснее видит, как мысли ребят отлетают в сторону, захваченные какими-то «не относящимися к предмету» ассоциациями, перескакивают на реальное и близкое. Множественное число: Puella et luscinia cantant. А вон на третьей скамье отчего-то пригорюнился Миле. Вчера у них околел вол. Два дня ничего не ел, загрустил, а на третий день протянул ноги. Вола освежевали и разделали, и мясо было красное, здоровое, ей-богу, как у всякого другого вола. И все-таки жандармы запретили есть мясо и заставили закопать его в их присутствии. Уж отец и умолял их, чтобы хотя бы сало позволили срезать, но они не разрешили. Так и закопали раскромсанную тушу за навозной ямой. А какой был вол! Жандармы ушли, а отец целый день все думал, не выкопать ли?! Миле забился в угол и видел, как отец ходит взад-вперед, размышляет. То вдруг схватит заступ и направится к навозной яме, то передумает и вернется — не смеет, боится этих дьяволов! А сколько того мяса! Дети смотрят, глотая слюнки, и твердят: «И-их, мясо! Пропало мясо!..»

И язык, на котором в школе велось преподавание, казался им странным и чужим — не совсем понятный и даже смешной. Вроде бы похож на тот, на котором дома говорят, и в общем-то понятен, хотя и не свой, не родной. Часто какое-нибудь слово или оборот вызывали у них не только непонимание, но и смех.

«Мы учимся любить добродетель!» «Демосфен не любил доколицу»^[6]. А какая красивая была двуколка, на которой этой весной приезжал ветеринар холостить жеребца богача Николы Джуджи! Чудак этот Демосфен! Мудрец — и не любит двуколок! Первый, второй триумвират… Цезаря убил его пасынок Брут… Кровь Цезаря обрызгала бюст Помпея. Tu quoque, mi fili!.. (Внимание! Неправильный вокатив!) Листая «Историю древнего мира», дети как бы заглядывали в странный и чудесный далекий мир, в котором жили те многочисленные и бесстрашные люди, с голыми икрами и пустыми глазами без зрачков, изображения которых они видели в своих учебниках. И пока они читали удивительные рассказы о их судьбах, битвах и ристалищах, им казалось странным, что эти столь величественные, столь неподвижно-спокойные люди бывали ранены, могли пасть от удара ножа и что из их гипсовых тел текла когда-то теплая красная кровь, заливая складки их одежд. Цезаря убил Брут. А Илийца вспоминает, как в прошлом году во время сева кукурузы Йокан убил Петраша Гверавого. Ей-богу! Чирк косой по горлу — и готово. Илийца пас овец на выгоне, когда услышал крики и ругань, он подбежал к ограде и все хорошо видел. Покойный Петраш два раза переставлял межевой камень, а Йокан два раза возвращал его на прежнее место. Глаза его налились кровью, жилы на шее вздулись, лицо стало бурым. Он все ударял косой по земле и кричал: «А я вот посмотрю, кто его отсюда сдвинет!» Петраш взял и снова перетащил камень, а Йокан замахнулся изо всей силы и полоснул его косой по яблочку. Наполовину зарезанный Гверавый побежал прямо на Йокана, рукой придерживая голову за затылок, будто шляпу во время ветра. В горле у него страшно булькало, а кровь так и хлестала, хлестала…

«И зачем мы тратим время на них, чему их учим, — с горечью думал Милош. — Вместо того чтобы раскрывать им глаза на их собственную жизнь, чтобы учить их не мириться с нею, чтобы разъяснять им, что надо делать, мы кормим их байками о «рыбице человеческой» и о «фигах в сенате»!.. Но что нам делать? Где выход? Разве мы знаем, где выход и что нужно делать? Что смогли мы изменить в своей собственной жизни?»

Испытывая неудовлетворенность самим собой и чувство стыда, Милош находил оправдание в своем терпении. Он старался не роптать и не избегать выпавших на его долю страданий.

VII