Зимние каникулы

Чепуха, одернул я себя, банальная, слезливая тема, типичная для псевдосоциальной литературы, которая претендует на описание мелких неудач отдельного человека, раздувая их до невероятной патетики, доводя ее до чудовищных, апокалипсических размеров и какой-то высшей символической, обобщенной значимости! Или та, другая литература, лирическая, пережевывающая темы, связанные с описанием больных мест у людей, жующая их до тех пор, пока от них не останется ничего, кроме прилипчивой трогательности!.. Но здесь, на свежем воздухе, это маленькое горе в жизни молчаливых, отнюдь не восторженных людей, заимствованное из литературы и возвращенное в жизнь, где и было его истинное место, горе, связанное с такой же банальной, незначительной, жизненной, будничной реальностью — с нашей прогулкой, с моим пятном на плаще, с весной, с бровями Престера, — вновь обрело свою реальность. Оно было одним из тех мелких, самых обычных, ничуть не исключительных, всегда одних и тех же и все-таки новых вещей, которые живут своей маленькой жизнью и которые имеют свою вечность, так же как и те другие, большие и более важные вещи, такие, как хлеб, любовь, смерть!..

Я сжевал свою порцию яичницы и запил ее вином из белой кружки — глоток получился большой, я выпил до чернильной черты. Вино было очень кислое. У бадровацких крестьян такое часто бывает. Бочку не просушат как следует, зальют вином, запечатают, и вино приобретает гнилостный запах, который уже ничем не отобьешь.

Престер тоже отпил из зеленой кружки, зажег сигарету и разогнал дымок. И еще раз повторил свой рефрен (мне показалось, что из внимания ко мне). Только на этот раз он высказался в прошедшем времени.

— E рecc`a! Perch'e c’iera infatti una bella bestia!..^[28]

Мы выкурили по сигарете. Потом Престер обратился к крестьянину, который стоял позади нас, прислонившись к косяку:

— Поехали потихоньку, а, Мият?

Мият ушел, и вскоре послышался звон цепи и скрип повозки, которую молодуха подвела к виноградной лозе. Престер вошел в дом, о чем-то пошептался с Миятом, потом оба вышли, и мы уселись в повозку. Женщины стояли на пороге в одинаковых позах.

— Привет, старая! Привет, молодая! — попытался пошутить Престер.

Это вызвало слабую, едва приметную услужливую улыбку на лицах женщин.

— Поезжайте с богом! — ответила старуха.

Повозка стала спускаться, подпрыгивая на камнях, и длинное дышло опять колотило по животам лошадей, а цепь равномерно покачивалась перед ноздрями и кроткими глазами кляч. Выбравшись на главную дорогу, мы поехали быстрее. Мне захотелось сесть поудобнее. Я свернул плащ, постелил его на дно повозки и на что-то сел — это были мои бутерброды.

Солнце стояло высоко, перед нами расстилалась белая пустынная дорога. К полудню подул совсем легкий ветерок — приятный и очень тихий, без которого весенний день казался совсем летним, — и рисовал перед нами по дороге маленькие причудливые узоры из белой пыли, которые, как по мановению волшебной палочки, то появлялись, то исчезали. На лоскутах свежевспаханной земли сверкали вывернутые отполированным железом лемеха борозды, и на них садились вороны. Престер вернулся к своей утренней теме, которую он упорно защищал наперекор всему:

— Bella giornata!.. Proprio una bella giornata!.. Удивительно! Я всегда утверждаю: весна — са-амое лу-учшее время года!.. Primavera! Primavera! Inutile!.. La-pi`u — bella stagion dell’anno!..

От весеннего солнца на меня напала дремота, как на Престера по пути сюда. А сейчас, наоборот, он был бодр и разговорчив.

Я натянул шапку поглубже и блаженно жмурился от солнца. Сквозь приятное поскрипывание повозки и позвякивание цепи, которое меня убаюкивало, долетали отдельные слова Престера, они путались с бессвязными звуками сказанных раньше и еще живших во мне слов. Несмазанные колеса начали умильно попискивать через равные промежутки времени, при каждом обороте, напоминая восторженный писк птенца. Под скрип колес и позвякивание цепи в тон этому птенцу во мне что-то напевало:

— Povera primavera!.. Bella primavera!..^[29]

1955

Перевод Р. Грецкой.

БОГ ВСЕ ВИДИТ