Зимние каникулы

Крестьянин даже не поздоровался с ними, когда слез с повозки. Он был еще кудрявее женщины. Он говорил с ней, словно приказывал, и каждым своим приказанием как бы укорял ее за что-то не сделанное ею. Но, кроме этой странной манеры говорить, как будто укоряя или выражая свое пренебрежение, в словах его не было, как это ни странно, ничего обидного, а даже наоборот — было что-то покровительственное, хотя и грубоватое, но все же родственное. Я подумал, что суровость этих людей зависит от того, что они живут обособленно.

Престер слез с повозки, размял ноги и направился к хлеву, крытому камышом.

— Там? — спросил он.

— Там, — ответил крестьянин, в знак уважения шедший слева и чуть позади него.

Я осторожно ступил вслед за ними на порог хлева — так входят в церковь иного вероисповедания. Старуха последовала за мной, а молодуха пошла к лошадям. Не распрягая, вытащила удила изо рта, взяла левого за недоуздок и повела к стогу сена. Лошаденки впервые с тех пор, как я их увидел, подняли головы и тут же погрузили морды в сухое чистое сено.

Через плечи Престера и крестьянина я увидел хлев. Внутри было прохладно и сумрачно и стоял гнилостный запах. В глубине я заметил мягкий взгляд лежавшей коровы — она смотрела на нас, словно ожидая приговора.

Престер остановился на пороге. Мы смотрели на корову, она — на нас. В этом молчании чувствовалось свершение какого-то обряда. Затем Престер перешагнул порог и вошел в хлев. Начиналась вторая, словесная часть обряда. За Престером вошел крестьянин, потом я, и последней — старуха.

Корова все так же смотрела на нас, словно ожидая чего-то. Во взгляде животного, нуждающегося в помощи, читается безграничная, трогательная вера в людей. Без тени сомнения, исполненное надежды, оно ждет от нас избавления, чуда, невозможного. Это была крупная корова и, как мне показалось, более породистая, чем другие коровы в этой глуши; у нее была чистая светлая шерсть с зеленоватым отливом, без грязных желтых пятен, появляющихся от лежания на мокрой подстилке. Престер, словно подтверждая мои мысли, повернулся ко мне и сказал:

— Pecc`a! Una bella bestia!^[23]

Потом он обратился к крестьянину:

— Хм, и давно это с ней?

— Еще вчера-позавчера ничего не было (мне показалось, он бессознательно скрывает и умаляет болезнь), а вчера, — крестьянин повернулся к жене, — так, старуха? — вижу, что-то с ней неладное — мычит, тяжело дышит…

— Господи боже, — вставляет старуха, — как схватило и давай трясти, что твою хворостинку, билась она, билась, сопела, металась, совсем как человек, потом ей будто полегчало, и опять снова-Только теперь я увидел, что бок у коровы сводит судорога.

Престер подошел к ней и дважды пнул ногой. Корова дернулась, чуть расставила передние ноги, пытаясь подняться, но замычала от боли и поникла.

— Povera bestia!^[24] — опять пробормотал Престер.

— Что-то, видать, порвалось у нее внутри, с вечера не может встать, — объясняла старуха. Она рассказывала о болезни не спеша, последовательно, будто доставала деньги из узелка.

Крестьянин нагнулся, пытаясь приподнять корову, но Престер остановил его:

— Ничего, ничего. Пусть она лежит, пусть лежит! Не беспокойте ее! — И обратился ко мне: — Povera bestia!

Подошла молодуха, остановилась в сторонке, словно боялась, что ее выгонят из хлева.

— Хм, а может быть, она проглотила что-нибудь? Или укусил кто? — спросил Престер.

— Не-ет, — протянул крестьянин и обернулся к жене: она-де лучше знает. — Нет. Что она могла проглотить, ежели паслась на хорошей траве, здесь, возле дома; нет тут ни змей, ни другой какой пакости, поили мы ее чистой водой из колодца, вечером дали ей чистого камыша да сена охапку… Я не знаю, чего еще…

Престер, доверительно понизив голос, опять сказал мне по-итальянски:

— Tja! Cosa la vol! Pegola!.. — Он немного помолчал, глядя на корову, и задумчиво добавил: — E рecc`a perch'e, c’`e una bella bestia!^[25]

Я взглянул на молодуху, стоявшую в углу. Она похлопала себя по бокам, потом скрестила руки на груди и, покусывая указательный палец, посмотрела на нас.

— А что, говорю, ежели влить ей пару ложек масла? Может, говорю, поможет, а? — спросила, чуть оживляясь, старуха. — Помнится, летом Стеванов конь кукурузой подавился. — Боже милосердный, что с ним было! Ногами бьет, кувыркается — ну, подыхает прямо, да и все тут!.. Шел мимо гумна горец, что продавал решета, и говорит: «А вы дайте ему масла — с полстакана дайте, а то и больше». Так и сделали, и конь до сих пор живой!

Все смотрели на ветеринара.

— Да… можно, можно, это не повредит, — разрешил Престер.

Я понял, это была одна из тех бесполезных мер, которые предпринимаются скорее ради семьи, чем ради обреченного, но это имеет свою положительную сторону — создает впечатление, что помощь оказана, и успокаивает домашних…

— Бедняжка, а вот у нас в селе… — начала было осмелевшая курчавая молодуха (от этого чистого голоса, похожего на быстрое щебетание, казалось, на минутку зажглась и погасла лампочка), но крестьянин оборвал ее взглядом.