Зимние каникулы

«Пусть!.. Пусть умрет здесь, раз суждено! — подумал я. — Пусть унесет с собой это блеяние и этот сверкающий луг, как убитый заяц держит в зубах еще свежий стебелек сорванной травы! Пускай унесет это сверкание, этот свежий весенний запах на тот свой коровий свет (которого, знаю, не существует, как и нашего, человеческого, но который все-таки — хочется верить всем неистребимым детским воображением — есть, где-то теплится, и его даже ладонями можно прикрыть, чтобы не загасил ветер)».

Престер и я стояли по одну сторону коровы, хозяева — по другую. Все трое скрестили руки, а у нас в руках были шапки. Это навело меня на мысль, что мы представляем какое-то общество на чьих-то похоронах. И поэтому стоим с одной стороны выкопанной могилы, а родственники — с другой, у изголовья. Тогда я опустил руки, смятую шапку зажал под мышкой и одну руку засунул в карман; что делать с другой рукой, я не знал. Неуверенным движением провел я по волосам, почесал за ухом и потом опять опустил руку.

Корова дважды бессильно промычала и положила голову на землю.

— Povera bestia! — снова сообщил мне Престер.

Взгляды хозяев обратились в нашу сторону. Может, эти непонятные слова зажгли у них последний огонек надежды на какое-то нежданное чудодейственное спасение. Престер, очевидно, подсознательно это почувствовал и повторил громче и выразительнее:

— Povera bestia!.. Bella bestia!..

Должно быть, для хозяев это прозвучало как «господи помилуй, господи помилуй!».

Помолчали. Потом Престер повернулся и сказал:

— Ну что ж!

Словно первая горсть земли упала на крышку гроба — остальное доделают могильщики. Престер почесал в затылке, повернулся и пошел. Я направился следом. Оставалось надеть шапки.

Мы шли к дому, через несколько шагов Престер обернулся и дал последний совет:

— Пусть лежит, только пусть лежит! Оставьте ее здесь, ей здесь хорошо!..

Хозяева пошептались немного, затем послышались шаги подкованных башмаков. Хозяин догнал нас и спросил осторожно, в спину:

— Прошу вас, может, перекусите?

— Да, пожалуй, — ответил Престер.

— Если хотите, сварим яиц и нарежем копченого окорока?

Я не оборачивался и не видел лица человека, который говорил.

— Может, лучше яичницу с кусочками окорока, а? — спросил Престер.

— Можно, можно, я вмиг приготовлю!

Он отстал, пошел к кухне, и вскоре оттуда раздался звон большой железной сковороды. А затем его голос, по-хозяйски грубый и громкий, позвал:

— Марта!

Мы с Престером сели за неровный каменный стол перед домом под еще голой виноградной лозой.

— Cosa la vol! Cosi c’`e con sta povera gente!..^[27]

Я не совсем понял, что бывает «с этими людьми»: относится ли это к корове, к яичнице или к тому и другому и еще ко многому.

— Нда-а-а!.. Dio mio!.. — зевнул и одновременно вздохнул Престер и при этом провел ладонью по лицу, взлохматив брови. Он чувствовал усталость, потому что из-за опороса свиньи поднялся нынче раньше обычного.

Кудрявая молодуха поставила перед нами бутылку вина, зеленую кружку и телеграфный стакан. Подошел хозяин с тарелкой толсто нарезанных ломтей подового хлеба. Увидев стакан, резким движением схватил его — мне показалось, что он забросит его в навоз, но он отдал стакан молодухе.

— Забери его к черту, зачем ты его взяла!

Вместо телеграфного стакана она принесла и поставила передо мной белую жестяную кружку с отбитой эмалью. Внутри, чуть повыше середины, я заметил синюю полоску — должно быть, в ней когда-то разводили чернильный орех для каких-нибудь медицинских надобностей.

Дом за нашими спинами будто опустел: шагов хозяина не было слышно. С натугой, словно преодолевая какое-то сопротивление, я повернул голову влево, туда, где мы оставили корову (не знаю, то ли отвращение мешало мне посмотреть в ту сторону, то ли желание избежать какой-то напасти), и увидел опять всю семью вокруг коровы. Хозяева закивали, встретившись со мной взглядом. Престер почувствовал, что должен встать и пойти туда. Больше я не поворачивал головы и смотрел прямо перед собой.

Вскоре Престер возвратился и сел рядом. Помолчал. Я, бог знает почему, разглядывал свою записную книжку с адресами и телефонами старых друзей и случайных знакомых, разбросанных по белу свету.

— Мият! — услышали мы голос старухи сквозь шипение сковороды, и затем мимо нас по направлению к кухне прошагал хозяин.

Минуту спустя Мият принес нам яичницу.

— Ого! — повеселел Престер, украдкой перекрестился, подцепил вилкой яичницу и переложил на свою тарелку.

— Вы любите яичницу с ветчиной? Я очень люблю, — сказал он и пододвинул сковороду ко мне. — Прошу!

Я положил себе и стал есть. Челюсти у меня сводило, словно я жевал черствый хлеб. Я почувствовал на себе взгляд Престера и угадал его мысли: «Чудак ты, братец мой».

В доме за нашими спинами стояла тишина.

Я чуть повернул непослушную шею и поглядел в ту сторону, где лежала корова. Она лежала на левом боку, задрав морду, с вытянутыми одеревеневшими ногами. Отмучилась. Хоть она.

Мне показалось, что из кухни слышится приглушенный плач старой хозяйки. И затем грубый мужской голос: «Ну, будет, ей теперь не поможешь!..»