Зимний дождь

Давно умолк сверчок, уснул, наверное, где-нибудь под листом травы у родника, не слышал его больше Доля, как не слышал и подкравшийся дождик, и теперь шуршащий по соломенной крыше шалаша, — слишком далеко он был в эти минуты от колхозной бахчи, от своей немощной старости.

…— Деда, глянь, деда! — Сережка стоял на коленях и торопливо тряс старика за руку. — Да проснись же, скорее!

— Чего там такое? — всполошился Доля и, рывком подскочив, спешно начал пристегивать к культе деревяшку, жмурясь от низкого поднимающегося солнца.

— Быстрее, быстрее! — кричал внук, зовя кого-то к себе взмахами руки.

Доля, торопясь, вприпрыжку выскочил из шалаша и уставился на внука.

— Вон он, вон! — восторженно вопил Сережка и тыкал пальцем.

Сначала Доля увидал раскрыленного, падающего вниз коршуна, потом стремительно катящийся между кустов лебеды и молоканника небольшой серый комочек.

— Зайчонок! — хлопнув себя по бедру, радостно удивился Доля. — Мать его в кубышку! — И с интересом, не меньшим, чем у внука, стал глядеть на быстро приближающегося зверька.

Молодой, весеннего выводка зайчонок упирался так, что задние ноги залетали за уши. Коршун шел на бреющем полете, готовый каждое мгновенье упасть камнем, чтобы вкогтиться в мягкое теплое тело.

Сережка, схватив палку, ринулся им навстречу, вслед за ним вдарился и дремавший до этого Космос. Но ни заяц, ни коршун не обратили на них внимания: один — ослепленный жадным азартом, другой — обезумев от страха. Вот сейчас, вот… И тут за одно мгновение до гибели зайчонок резко прыгнул в сторону и, крутнувшись, помчался обратно.

— Эх, мать его в кубышку! — восхитился Доля заячьей хитрости. — Прямо как у меня учился!

— Чему, деда, учился? — спросил Сережка, не отрывая глаз от удаляющейся погони.

— Да чему… Убегать от неприятеля, — со смешком сказал Доля. — Точь-в-точь все так было.

— Расскажи, а? — сразу же пристал мальчишка и, вцепившись в дедовскую руку, потащил его к скамейке под вязом.

Даль спрятала от глаз неизвестно чем окончившийся поединок, и Сережка, наверное, уже не думал ни о зайце, ни о его преследователе.

— Ну, значит, такое было дело, — начал Доля, усаживаясь и усмехаясь в короткие щетинистые усы, — стояли мы тогда на переформировке, далеко от передовой. Тишина, спокойствие. Совсем разучились опасаться. И тут как-то выпало мне идти на полевую кухню за ужином. А идти — не ближний свет, версты три. Сначала леском, потом лугом, потом опять уже по большому лесу. Рядом в лощине, паслись кони, наши же батарейные. Я и подумал: съезжу-ка я верхом, все побыстрее. Взял котелок, оседлал Звездочку и в дорогу.

— А убегал ты от кого же? — нетерпеливо и чуть разочарованно спросил внук.

— Погоди, — с легкой досадой отозвался Доля, — дойдет и до этого… Проехал я густой лес, выбрался на полянку, солнце на закат пошло, залило все огненно-красным светом — как раз июнь кончался, самое благодатное время. Все в соку, в цвету: тут тебе и пунцовый шиповник, и розовый василек, в низинах, где земля повлажнее, лиловый журавельник. С пригорков богородичной травой и земляникой наносит. И такая радость в душе, вроде нет никакой войны и сам я не в чужих краях, а тут вот, — Доля описал рукой круг, — как бы с покоса возвращаюсь. Забылся, замечтался я, даже песню заиграл. Повод отпустил, Звездочка идет медленно, на ходу травку хватает. И вдруг как полохнется в сторону, захрапела, запрядала ушами. Очнулся — слышу где-то поблизости: у-у-у. Мать честная! Прямо на меня валится «юнкерс». Я пятками в бока лошади, влип в гриву, она — в карьер, летит, вытянулась в струнку.

А самолет уже надо мною поливает из пулемета. Мимо уха, как пчела, — вжик — сбило с меня пилотку. Скосил глаз, а «юнкерс» прямо надо мной, в упор целится. Рванул я повод на себя и ему напереём. Самолет развернулся и за мной. С полчаса гонял меня по поляне. Чем я ему, дураку, приглянулся? — развел удивленно руками Доля. — Он ведь обоймы три на меня выпустил. — Старик помолчал, поглядел на синий дымок костерка, возле которого готовил завтрак Пака, и обрадованно вспомнил: — А кашу все же я привез своим батарейцам!

Пака снял с тагана чугун и направился, блаженно улыбаясь, к шалашу.

— Пойди помоги, — дед легонько подтолкнул Сережку в спину. — Посуда там, под мешковиной.

Горячая пшенная каша со свининой источала густой, щекочущий ноздри дух, и бахчевники ели ее с большим аппетитом, прикусывая малосольные, пахнущие укропом и хреном огурцы. В ветвях вяза, под которым завтракали, многоголосо и неумолчно чулюкали, пересчитывались воробьи. Вдруг они разом смолкли, затаились, но тотчас же шумно сорвались с дерева и серым, косо растянутым бреднем торопливо скользнули к лесу. Сережка, вздрогнув, проводил стаю глазами, и, неожиданно вскочив из-за стола, закричал:

— Вон он опять! Глядите!

Над бахчами по ясному небу чертил широкие, хозяйски неторопливые круги коршун, может, все тот же или другой. Он то поднимался в зенит и, застыв в далекой синеве, неподвижно висел, то опускался, неспешно оглядывая степь, тронутую первой блеклостью сгорающего лета.