Зимний дождь

Гудов попытался сдержать вздох, но не сумел.

Люся поняла это по-своему, вскочила, достала из серванта маленькие фарфоровые чашечки, убрав журналы и книги, поставила их на маленьком столике.

— Может быть, понемногу коньячку? — лукаво спросила Люся.

— Можно и коньяку, — машинально, как ее эхо, отозвался Гудов.

Она достала из холодильника бутылку бегав на кухню, начала разливать кофе. Кажется, в суете она не заметила что вармянского, поставила перед Гудовым, принесла ломтики буженины, шоколадки, и серхняя пуговица халатика расстегнулась, и теперь, когда Люся потянулась к чашечке, стоящей перед Гудовым, у глаз его сверкнули матово-желтые, охваченные легким загаром груди.

Гудов отвел глаза и поспешил заняться коньяком: откупорил бутылку, наполнил рюмки.

Люся присела в кресло, торопливо запахнув полы халата. Подняв маленькую хрустальную рюмку, открыто посмотрела в лицо Гудову и спросила почему-то шепотом:

— И за что мы выпьем, Василий Яковлевич?

— За жизнь! — засмеялся Гудов. И объяснил: — Это неизменный тост моего отца. Больше он никаких никогда не произносит.

— Давайте за жизнь! — согласилась Люся.

Потом пили горячий ароматный кофе.

— Василий Яковлевич, можно, я задам вам один вопрос? — тихо спросила Люся, и во взгляде ее появилась озабоченная мудрость матери или старшей сестры.

— Разумеется, можно…

— Вы только не обижайтесь, — предупредила она, — я хочу спросить: зачем вы сегодня связались с этим, Луневым? Вы же знаете, что вас хотели, а может, и теперь еще хотят, поставить заведующим отделом, вместо Михеева…

— Впервые слышу, — соврал Гудов.

— Не притворяйтесь, пожалуйста, — обиженно сказала Люся. — Каждая секретарша знает чуть больше, чем ее начальник и все его подчиненные, вместе взятые.

— Даже так? — весело удивился Гудов.

— Представьте себе, — в тон ему подтвердила Люся. — Так зачем из-за каких-то дураков вам портить свою биографию, если хотите, даже карьеру?

— Лю-сень-ка, — протянул Гудов, — никто ничто мне не испортит.

— Вы уверены?

— Абсолютно!

— Тогда давайте выпьем еще по одной, чтобы у вас все было хорошо, — предложила она.

— Может, достаточно? — неуверенно спросил он.

— Ну, ведь за вас! — настояла Люся.

После второй рюмки в голове Гудова приятно зашумело, тревоги погасли, о жизни думалось легко, почти беззаботно. Захотелось поговорить, рассказать, какая у него замечательная дочь Ленка — добрая, способная, как дружны они с ней. И он разоткровенничался.

— За вашу дочку! — предложила Люся, сама налив в рюмки.

От такого тоста отказаться было нельзя.

Они посидели еще немного, Люся попросила сигарету, закурив, пускала в потолок сизые колечки дыма, изредка поглядывая на примолкшего вдруг Гудова.

Возбужденно-радостный разговор о дочери через несколько минут обернулся тоской, придавленностью. Наваливалась тяжелая усталость, и Гудов сказал, бодрясь:

— Спасибо, Люсечка, за все. Пойду я, вам пора отдыхать. — И, встав с кресла, направился в прихожую.

Люся продолжала сидеть, глядя ему в спину с язвительной усмешкой, почти с ненавистью. Надевая пиджак, Гудов слегка качнулся, и Люся, вскочив, бросилась к нему, поймала его рукав, засмеялась:

— Нет, нет, такого я вас никуда не отпущу… У нас совершенно бандитский район. Еще не хватало, чтобы из-за меня погиб хороший человек! — Она стащила с него пиджак, снова повесила и как маленького, взяв Гудова за кисть руки, ввела в комнату, почти силой усадила на прежнее место.

— Ложитесь и спите! — сказала она опять тоном матери или старшей сестры и, открыв шифоньер, быстро достала оттуда белье, застелила диван. — Вы меня не стесните, я лягу в маминой комнате, — добавила она, взглянув на растерянного Гудова. — Сейчас только посуду помою. — Выключив свет, она ушла. И уже из кухни крикнула:

— Спокойной ночи!

Гудов с усталым безразличием разделся, лег на диван, в хрусткую свежесть простыней, накрылся одеялом, и тяжелая голова влипла в подушку. В полузабытье маячили перед глазами округлая бородка Лунева, лысина Юдина, кто-то говорил о траве, сгоревшей на асфальте. Но тут же все пропадало: на кухне журчала вода, звякала посуда, он еще не спал.

Потом все смолкло. В комнату тихо вошла Люся, скрипнула дверцей шифоньера, что-то взяла и удалилась в другую комнату. Чуть спустя появилась опять в длинной ночной рубашке, на цыпочках подкралась к дивану, несколько секунд стояла замерев, сдерживая дыханье. Потом опустилась на колени, осторожно положив ладонь на лоб Гудова, спросила шепотом:

— Вам не плохо?

И, не дождавшись ответа, как бы испугавшись чего-то, прильнула к нему, слушая сердце, а оголенные, нерастраченные груди все плотнее жались к его рукам…

Проснулся Гудов в четвертом часу утра. Люся была рядом. Голова ее лежала на его плече, и он неприятно ощутил проволочную жесткость ее волос и острый, приторный запах лака. Гудов осторожно встал с дивана, оделся и тихо вышел за дверь. Люся не слышала его ухода или не подала вида.

…Город был еще безлюден и потому казался Гудову пугающе чужим, неуютным, онемевшим. И одиночество, мучившее его последние месяцы, казалось уже несносным.