Зимний дождь

— Туды т-твою растуды, — заругалась Ольга, — опоздала на дойку! Надо бежать. — Вскочила и в дверях напустилась на бухгалтера. — Ты же тут сидишь, я и думаю, что еще рано…

— Мне теперь весь месяц тут сидеть до полночи, — коротко вздохнул Фома Иванович. — Годовой отчет… И зашелестел бумагами.

В десятом часу вечера я опять встретился с Ольгой. Сгорбившись, пряча лицо от ветра, она шла по дороге к дому.

— Ну поймала! — сообщила она, кивнув в сторону правления. — Поговорили…

— Дал разрешение?

— Догнал да еще добавил, — зло махнула рукой доярка. — Говорит, когда мы из вас и частные, и собственные астинкты вытравим? Иха-ха, — покачала головой Громова, — чужой человек, он и есть чужой. Теперь чего же, — она остановилась, словно советовалась со мной, — надо вторую грелку покупать. И под фуфайку хоронить не буду! — пригрозила она, потрясая кулаком.

…Комаров сидел за столом, злой, заляпанный грязью, осунувшийся. Я рассказал о свадьбе, возражать он не стал, позвал посоветоваться Фому Ивановича. Бухгалтер зашел, дымя самокруткой, уселся напротив Комарова. Ядовито-сизые кольца поплыли к потолку. Председатель недовольно поморщился, отмахнул дым от себя.

— Фома Иванович, я же просил не курить в моем кабинете…

Бородин тут же загасил цигарку, хитровато извинился.

— Старый стал, забываюсь, Дмитрий Павлович. Потом привычка. Ваш предшественник, примерно, так тот, наоборот, приглашал меня в кабинет подымить. Люблю, говорит, дух табака. Сам не баловался, блюл здоровье, а я ему, стало быть, мужской запах организовывал…

Дмитрий Павлович не слышал рассказа бухгалтера, углубленный в свои думы, рассеянно пробормотал:

— Хорошо, хорошо… Теперь надо решить, что купить молодым на свадьбу.

— Александру — баян, он гармонист, — предложил я не без умысла.

— Нинке, примерно, шубку можно взять, — расщедрился бухгалтер, — 162 рубля 15 копеек стоит, в магазине нашем висит. Чего уж тут жалеть, без отца она, сирота! — горячо возразил он, видимо, своим мыслям, так как мы с Комаровым молчали.

— Стол кухонный и посуду, — распорядился председатель колхоза. Но Фома Иванович замотал головой.

— Хватит, хватит, и так хорошо. Раньше на свадьбе отец говорил дочери: вот тебе одонье ржи, а другое сама наживи. Правильно делали. Чтобы молодых, примерно, не баловать. А то и так после таких подарков поветрие откроется на женитьбу, — высказал он свою тревогу.

…В воскресенье вся Обливская высыпала на плац к сельсовету, где проходило комсомольское обручение. Феня Мелехова, явившаяся поглазеть, призналась, что красоты такой со времен своей свадьбы она не видала. И правда, все шло неплохо до того, как дядя Семен повез молодых кататься по станице на своих нарядно убранных лошадях. Для кучера это было настоящим праздником, и он усадил молодоженов в тачанку на попону, рванул с места в карьер. Ничего бы не случилось, не выпей Семен лишнюю рюмку, не сделай крутого разворота у церкви. Но он выпил на радостях эту стопку и сделал такой круг, что лошади встали на дыбы, тачанка перевернулась, и жених с невестой полетели в грязь.

Гости побалагурили, пошутили, Матрена Рябинина всплакнула, Илларион Матвеевич похмурился, но молодых отмыли, переодели, и свадьба продолжалась. Снова пошло веселье чередом, но в середине гулянки за длинными столами, расставленными через весь зал, запричитала пьяненькая Дуня:

— Вот как без бога-то. Тачанка — это знамение, быть в их семье беде…

Хорошо, что в это время на другом конце стола заиграл баян.

VI

Вечером меня знобило, бросало в жар, перед глазами мельтешили то желтые, как вызревшие яблоки, то фиолетовые, как чернильные кляксы, круги. Елена поняла, что я заболел, и стала растапливать в моей комнате трубку. Осиновые поленья занимались плохо, горько дымили. Она присаживалась на корточки, совала под чурки смятые газеты, раздувала робкий огонь. Нагибаться Елене было трудно, ей мешал живот, и я попросил:

— Не надо, Лена, мне тепло…

Но она поняла это по-своему и ответила обиженно:

— Зря вы, Геннадий Петрович, сторонитесь нас.

Мне было не до выяснения отношений, но она стояла у грубки, и я опять, как в самый первый раз, увидел только ее глаза. Точно так устало глядела на меня мать, когда я уезжал мальчишкой из дома. Во взгляде ее угадывалась и жалость, и женская мудрость, и сознание чего-то неизбежного.

— Считаете меня мещанкой, — сказала Елена после некоторого молчания. — Может, так оно и есть. Только не по моей это воле… И от матери я утащила Николая, чтобы не присохнуть к печке, не завязнуть в навозе. С утра до ночи ведь надо со скотом, на огороде. Меня не заставляли браться за это, но нельзя, — она оборвала рассказ и предложила: — Давайте я вам варенья принесу, прогреетесь чаем.

«Правда, как-то нехорошо у нас с ней», — подумал я и тут же провалился в успокаивающую черноту.