Зимний дождь

Она сказала про это, желая как-то утешить меня, дескать, не мне одному приходится валяться в больнице, хотела успокоить, а я вспомнил: и ее письмо, отпечатанное на машинке, стеснительное, чужое, и свой ответ — злой, насмешливый, и рассказ Надьки о том, как была домработницей. Тесно, душно стало на больничном дворе, нужно было непременно все объяснить, чтобы она поняла. Но что объяснишь? И вместо всех слов у меня вырвалось только невнятное:

— Глупо все как…

Надежда резко подняла голову и с испугом догадалась — она открыла то, о чем не хотела говорить, зная, что ясность не принесет облегчения…

— Надь-ка… Что же мы наделали?!

— Зачем ты об этом? — тихо, почти шепотом упрекнула она и торопливо отвернулась, стала поправлять на Генке шапку. Через мгновение она справилась с собой и, улыбнувшись непослушными губами, заметила с легкой грустью: — Зеленые-зеленые были мы…

— При чем тут возраст? — обозлился я, видя ее желание как-то оправдать нас, давнишних…

— В себе тогда не могли разобраться, не то что в других, — продолжила она. — Первое время я так боялась твоего приезда… А все равно через день бегала на вокзал, ждала… Потом этот случай, — Надежда кивнула на руки, — твои письма… Господи, сколько ночей я ревела…

— Надька, но почему…

— Вот именно, почему?.. Почему ты тогда не был таким… настырным? — и, помолчав, она отметила с горечью: — Теперь, когда нам третий десяток идет, все легко, объяснить…

— Мы должны… мы не имеем права… — пытался я сказать, о чем думалось давно, с первых дней приезда в Обливскую, но Надежда понимающе глянула на меня и предотвратила объяснение.

— Гена… Нам будет трудно вместе… Ты знаешь, чего я хотела в жизни… Ничего ведь не сбылось!..

— Неправда, нужно только…

— Не знаю, Гена, — опять не дала договорить Надежда, — и мне и тебе надо во многом разобраться. Из крепких, суровых ниток наш силок. Не знаю…

— А я знаю! — весело вступил в разговор Генка.

— Чего ты знаешь? — грустно удивилась Надежда.

— Знаю, приедет мафына, — разбил он слова и, радуясь, засмеялся.

III

Так уж устроен человек, осуждай его или нет за это, но чаще всего он вспоминает мать свою, когда ему трудно, если остался он один на один с больными чувствами, с горькими мыслями. И тогда как спасение, память обрисует полузабытое лицо матери, услышится голос ее, и каждая мелочь, вроде того, как гладила она по голове или улыбалась, обретешь вдруг такую силу, с которой нечему сравниться, потому что лишь она, только эта сила, излечит душевный недуг, поднимет тебя, заставит идти дальше.

Мама… Я часто вспоминал ее долгими зимними ночами, когда об окно больничной палаты билась метель и ветер скулил жалостливо, как забытый щенок. Было зябко и одиноко. Хотелось заткнуть уши, закрыть глаза и бежать, бежать тотчас же, не ловя попутных машин, не ожидая поездов, лишь бы увидеть полночные огни, прижаться спиной к горячей батарее, пить чай в своей тесной комнатушке и снисходительно улыбаться красноносому здоровяку, приглашающему в Сибирь. От кровати до дверей каких-нибудь четыре шага…

Но вспоминалась мать, виделся давний, казалось, невозвратно забытый и теперь всплывший со всеми подробностями день и час…

От искристо-синего солнца режет глаза, высоко, вровень с плетнями, накурены горбатые сугробы, только кое-где выпирают верхушки обтаявших колышков. Далеко еще до ручьев, до черных проталин, длинные сосульки пока цепко держатся за соломенную крышу, и только редкая капель с них, да табуны отогревшихся на припеке повеселевших воробьев напоминают о весне.

В полдень солнце пригреет жарче, и с крыши сорвется первая сосулька. Витая, с крутыми наростами, она костяно хрустнет, разобьется на куски.

— Весна зиме рог сшибла, — скажет мать, выглянув в окно. — Теперь уже скоро и гор потоки побегут.

Мы с Лизкой радостно прыгаем, значит, скоро мама будет печь жаворонков, и мы выбежим на улицу, держа в руках испеченных на пылу румяных птах, и станем громко звать: «Жаворонки, прилетите, весну красну принесите».

— Вот-вот заявятся, — обнадежит нас мать. — Как земля откроется, значит, тут они: сколько проталин, столько и жаворонков.

Пока я жил дома, всегда в канун весны мать пекла таких жаворонков. Но больше всего запомнился мне черный жаворонок. Обычно, даже в самое трудное военное время, мать ухитрялась сберечь для этого дня горстку муки, чтобы в весеннее утро дать нам с сестрой по хлебной птахе. А в тот раз, провожая нас в школу, она протянула по желудовому черствому бурсаку.

— А жаворонки не бывают такие… — с сожалением сказал я, — и не буду его брать…

— Как же, бывают, сынок! — уверила мать. — Ты видел только полевых — серых, а есть еще лесные жаворонки — черные.

Желудовая птаха была почти негорькая, во всяком случае, совсем не такая, как просто лепешка из желудей.

Никогда не забыть мне и еще одну весну, весну без жаворонка. Мама болела, и ее увезли в больницу, она была там долго, с зимы до лета. Без нее настал день, когда встречают птиц. Все обливские мальчишки звали их, а у меня не было жаворонка…