Зимний дождь

— Новый год ведь приближался, а как же без культработника? — оправдывалась Инесса. — И потом, Геннадий Петрович готовит очень вкусный чай…

Николай словно не слышал последних слов учительницы, неожиданно смолк, обращаясь ко мне, сказал переменившимся тоном:

— Забегал я, к Грачеву. Сидит в своей конуре, зернышки считает. Угрю-мый! — Буянов покачал головой, добавил со значением: — В гости к нам собирается, говорит, надо хату проведать, — в глазах засветилась хитринка, но тут же погасла. — Тянет его сюда…

На некоторое время разговор оборвался, только поскрипывали полозья. День совсем разгулялся, ярко разлилось солнце, зимняя степь очаровывала. По сторонам мелькали заиндевелые кусты смородины и лоха, изредка попадались приземистые сучковатые яблони, и от всего этого было спокойно, светло на душе. Короткая задумчивость оставила Николая, ему опять не молчалось, и он снова принялся за нас с Инессой.

Инессу смущал розыгрыш, но все равно держалась она просто, лишь временами, если Буянов задавал не совсем тактичный вопрос, она на мгновение терялась и тогда еще больше напоминала девушку-школьницу. В такие минуты невозможно было не залюбоваться ею: на ресницах ее сверкал пушистый иней, большие удивленные глаза открывались еще шире, и вся она, маленькая, в белой шубке, становилась похожей на Снегурку, заплутавшуюся в лесу.

ФЕВРАЛЬ — МЕСЯЦ КОРОТКИЙ

I

Остаток января пролетел незаметно, в хлопотах, в суете время совершенно не виделось, не успевал оглянуться, как солнце катилось под уклон, к кургану, наступал вечер, и надо было идти продавать билеты в кино, проводить репетиции. Один день сменялся другим, но нового в мою жизнь они вносили немного: по утрам на плацу привычно тарахтели тракторы, люди ехали в степь за соломой; кутаясь в пуховые платки, бежали на фермы женщины; на яру с рассветом начинала дымить кузница, частые удары молота о наковальню долетали издалека и глухим эхом рассыпались по дворам, громче стал говор возле машинной мастерской. Все эти звуки, смешиваясь, рано будили станицу, приближающаяся весна не давала обливцам подолгу вылеживаться. Оживленная озабоченность людей коснулась и меня, едва светало, я выходил из дому, крутился возле трактористов, заглядывал в плотницкую (Толька Щеглов выломал в клубе дверь, пришлось срочно заказать новую), забегал в школу. Не от скуки шел я, дела, конечно, были, но, наверное, и потому еще я старался быть все время среди людей, что одиночество в те дни было мне особенно тягостным. После больницы нам с Надькой стало трудно видеться, приходить на работу в один клуб. Она избегала оставаться наедине со мной, после сеанса торопливо гасила в кинобудке свет и спешила домой, а то просила девчат-соседок подождать ее. Однажды я попытался задержать ее, дождался у ворот, но Надька посмотрела на меня с такой тоскливой просьбой, с такой усталостью, что я неловко отступил в сторону. Она словно жалела, раскаивалась за наши встречи, а возможно, были и другие причины: Даша Зарубина, подметая в клубе, как бы между прочим сообщила мне, что «ученый-то ходил к Надежде просить перемирия».

Смутные чувства вызвала у меня встреча с Авдеем Авдеевичем. В морозный полдень он пришел в клуб, румяный, как всегда чисто выбритый, долго тряс мою руку, расспрашивал о житье-бытье. Председатель Совета ходил от стены к стене, разглядывал фотомонтажи, читал лозунги. Коротенький, полный, в меховом тулупчике, он выглядел совсем округло, и когда двигался вдоль стены, казалось, что не идет, а катится.

Я сидел за столом, оформлял стенд ко Дню Армии. Авдей Авдеевич неторопливо прошелся по залу и вдруг застыл у сцены, возле уголка обливской истории.

— Геннадий, — позвал он растерянно, — это что, указание было вывесить? — палец председателя Совета уперся в багетовую рамку, за стеклом которой было благодарственное письмо обливцам.

Эту рамку с письмом я нашел за сценой, в кладовке, среди сваленных в кучу старых плакатов. Я узнал ее сразу, да и любой из нашей станицы угадал бы, потому что многие годы она висела в сельсовете на самом видном месте. В письме обливцам выносилась благодарность за сбор средств в помощь фронту и сообщалось, что на их деньги построен самолет «Обливский колхозник». Внизу стояла подпись: Верховный Главнокомандующий Вооруженными Силами СССР… Все отпечатано золотистыми буквами, а подпись — красными чернилами. Помню, когда это письмо пришло, со всей станицы, да и из соседних хуторов шли люди в Совет взглянуть…

— Так это, ошибки-то не будет, что вывесил? — сбивчиво переспросил Авдей Авдеевич.

— Какая тут ошибка?

— Ну как же, — замялся председатель Совета, — культ все-таки… Что пропагандируем-то мы этим?

— То есть как что? Наших людей, обливцев!

— Оно, конечно, так, — не очень уверенно согласился Авдей Авдеевич, — но одно время вроде бы снимали. Тогдашний завклубом, — председатель потер лоб, — не припомню вот, кто был, попросил у меня рамку, хотел портрет в нее вставить. Да, видно, не влез, что ли, портрет…

— Зря. Это письмо, прежде всего, документ о наших людях, — заметил я. — Об их подвиге…