Зимний дождь

— Как погода. На лошадях едем. Если дождь не прольет, в ночь обратно тронемся.

— Я вас утром еще хотела увидеть, — сказала Инесса, — у меня семнадцатого день рождения. Хотим собраться. Приходите, Гена…

Не успев ничего ответить, я вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, чуть повернулся и увидел Надежду. Она стояла на крыльце магазина, держа за руку Генку, и смотрела в нашу сторону. Заметив, что я вижу их, Надежда отвернулась.

— Все свои будут, — напомнила Инесса о своем предложении, — Ирина, Николай Григорьевич с Еленой.

Камышинка больше не оборачивалась к нам, но и не трогалась с места, она продолжала стоять, словно ожидая чего-то.

— Инна, — отозвался я, — у меня сейчас такие дела, даже не знаю, как все сложится. Я скажу тебе завтра…

1965—1966

ГОРОДСКИЕ ПЕТУХИ

После полудня за окном, затянутым металлической сеткой, начал плавиться асфальт и в подвальной комнате научных сотрудников густо запахло жженой смолой. Инженер Карелов не торопясь оглядел спины коллег и, поправив тяжелые очки на скользком от пота носу, спросил не без патетики:

— За какие грехи кипим мы в этом котле?

Четыре головы различной степени облысения и гениальности еще ниже склонились над столами, заваленными пожелтевшими папками и глянцево-белыми скоросшивателями.

К трем часам нужно было подготовить справку о практическом участии института в малом орошении: намечалось совещание с участием руководителей министерства, и шеф срочно потребовал материалы. В иную пору вопрос Карелова, столь волнующий, сколь и не новый, вряд ли остался бы необсужденным: полукандидат наук Витя Кулин, мужчина борцовского телосложения, полез бы в амбицию и стал бы доказывать важность своей так и не защищенной диссертации; ироничный Рафик Карапетян, узколицый восточный красавец, подначивая Витю и заодно слегка ерничая над всеми в этой комнате, ударился бы в философию о воде, как начале всякой жизни и в то же время беспрестанно вращающейся сцене, на которой разыгрывается спектакль метаболизма; добродушно-меланхоличный бородач Лунев в самый разгар спора, когда остроты и высокие слова грозили перерасти в мелкие обиды, внес бы какое-нибудь конструктивное предложение, например, позвал бы всех попить пивка, поскольку только что за угол, к овощной палатке, потащили «коровку». Даже молчаливый Гудов ввернул бы что-нибудь. Но сейчас в отделе мелиорации царствовала деловая, напряженная обстановка; скрипели перья, шуршала бумага…

Первой, как из ущелья, из папок вынырнула кудлатая голова Гудова. Разогнувшись, он закинул руки за спинку стула и, весь обмякнув, сидел не шевелясь, глядел в окно, за сеткой которого мелькали торопливые ноги, оставляя на горячем асфальте мелкие вмятины.

— Уже? — чуть удивленно окликнул его Карелов и кивнул на дверь: — Покурим?

В длинном узком коридоре было сумрачно, хотя под потолком горели лампы дневного света. Карелов и Гудов стояли, прислонясь к прохладной кирпичной стене, курили, слушая, как за дверями, которых было множество, трещали арифмометры, стучали машинки, трезвонили телефоны.

— Слушай, кому это нужно? — Карелов бросил руку вдоль коридора.

— Что? — удивился Гудов. — Институт, что ли?

— При чем тут институт! Блеф, какой ты сейчас сочинял. И еще три лба потеют над ним… Ведь каждому из нас до лампочки это решение. Каждому… Ну, кроме Рафика, он помешан на этом. А для остальных институт — лишь место кормежки. Возьми Кулина, Лунева.

— А тебе? — усмехнулся Гудов.

— Со мной все ясно, — Карелов стряхнул пепел в ладонь, — я на чужой ставке. Пимен под псевдонимом… Сам знаешь.

Гудов знал: в институт Карелова загнали обстоятельства, он был неплохим журналистом, работал в областной газете, когда затеял писать роман и ушел на вольные хлеба. Просидел над ним два года — конца не видно. А дома — жена, двое детей… Нужно было что-то предпринимать. Вернуться в газету — значит позабыть о романе, газета — это жизнь в досыл, каждый день — срочно в номер. И тут подвернулось это место — Карелов стал инженером-мелиоратором по штату и писарем по существу: готовит начальству доклады, выпускает плакаты, правит материалы специалистов. А по ночам дописывает свой роман.

Карелов и Гудов покурили, но продолжали стоять. Хлопали двери, сновали сотрудники. Когда заходил кто-нибудь со двора, в коридор врывались волны зноя.

— У тебя когда отпуск? — нарушил молчание Карелов.

— В августе, с десятого…

— Хорошее время… На море не собираешься?

— Нет, поеду в Лозовое, к старикам…

— А я вплотную засяду за роман. Кажется, наконец, добью его, и тогда — до свиданья, мама, не горюй! — Карелов весело пропел, но тут же оборвал себя, спросил приглушенно: — Дочь сейчас там, у дедов?

— Да.

— Ну, а как ты… на рыбалку не собираешься? — споткнулся он на вопросе.

Гудов понял, о чем хотел спросить сослуживец, но не спросил, и был благодарен ему. За последние месяцы Гудову надоели расспросы о его личной жизни, эти обязательные соболезнования с плохо скрытой усмешкой.