Зимний дождь

Общее собрание для обливских колхозников — всегда большой праздник: на него приходят как на торжество — надевают лучшие наряды, держатся степеннее, увереннее. В этот день каждый обливец вдруг снова откроет для себя давно известную истину: настоящий хозяин тут он, и, значит, как ему, его товарищу, соседу покажется верным, так и пойдет то или иное дело. Не только председатель, а и бригадир, заведующий фермой, учетчик не посмеет кричать, а тем более крыть матом кого бы то ни было в эти часы. На другой день это совсем не исключено, но перед собранием или в ходе его такого еще в Обливской не случалось. В уважительном, даже внимательном отношении к людям колхозного начальства и видится мне одна из причин некоторой приподнятости такого события. Есть и другое, не менее важное обстоятельство, которое выделяет день собрания из ряда обычных будней. Обливцы — народ артельный, любят быть вместе, и, приходя в клуб, они желают не только обсудить, что и как делалось в хозяйстве, но и, как говорится, на людей поглядеть и себя показать. Один любит острое словцо подбросить, второй не прочь показать свою рассудительность, третьего медом не корми, а разреши пошуметь на начальство, — ну а где еще исполнить все эти желания, как не на колхозном собрании! Тут уж обязательно заметят тебя, оценят, надо станет — поддержат, а разойдешься не в меру, и прервут, и осадят, — не велика беда: свои же все…

Так все было и в этот раз, хотя ночью пролил дождь и на улицах образовалось такое месиво, что с окраин людям пришлось добираться чуть ли не вплавь. К одиннадцати часам утра клуб уже трещал от говора, смеха, толкотни, грома радиолы. У крыльца Шурка — бригадирский сын — играл на новеньком баяне, рядом на примятой круговине пританцовывал Паша Громов, успевший «причаститься».

— Побыттрей, побыттрей, — просил он, семеня худыми ногами.

Если пальцы баяниста соскальзывали с нужных кнопок, Пашу выручал толкавшийся тут же Кирилл Завьялов, единственной рукой он хлопал по колену, напевая: «Барыня ты моя, сударыня бравая…»

То и дело возле клуба останавливались повозки: люди все прибывали и прибывали. На своих лошадях лихо подкатил вместе с Груней дядя Семен, привязал вожжи к забору, бросил коням охапку сена и, проводив жену до клубного порога, остановился с мужчинами, стал угощать их семечками.

Чтобы не стоять на ногах все собрание, я решил занять место и стал пробиваться в зал. В проходе толпились, потому что средину зала освободили для танцующих, и меня прижали в углу, там, где всегда стоит бачок. Зажали так, что сразу и не выбьешься. Отгородив бак спинами, тут уселись пожилые женщины. В середине их ряда Даша, размахивая руками, рассказывала очередную новость:

— На провеснях, стало быть, поехал Макар с Оней Долговой за соломой. Наложили воз, пообедали возле стога. Полдень как раз, солнышко припекло, Онька прилегла на соломе, выпятила грудя и говорит: «Поласкал бы ты меня, Макарушка, люди мы с тобой одинокие». — Даша сделала паузу, чтобы разжечь любопытство и, испытав терпение женщин, закончила: — А он, как козел, потоптался возле, пошмыгал носом и только штаны ватные повыше подтянул. «Тут, отвечает, одних сборов-разборов не захочешь…»

Женщины засмеялись, но тут же на первых рядах родилась песня. Возле самой сцены сидели доярки. Они вели мелодию высоко, с выкриками, как бы озоруя, потому что песня была не их, а давнишняя, дедовская.

По серебряным волнам, по песочку,
Я ходила — вздыхала по следочкам,
Там любимого следов не бывало,
Там их полая вода замывала.

Я уже выбился из угла и видел девчат, да и так, просто по голосам, теперь отлично распознавал их. Тогда в первый вечер эти голоса, долетавшие с игрища, испугали меня своей незнакомостью. А теперь казалось, что я всегда был вместе с этими людьми, и от чувства родства с ними, от сознания того, что ты им все-таки нужен, забывались всякие неурядицы, притихали личные боли. Голосисто зазвенел колокольчик, и я увидел Комарова. Дмитрий Павлович стоял у длинного стола в хорошо выглаженном сером костюме и, чуть улыбаясь, давил пальцем на звонок, просил тишины. Почему-то бросилась в глаза мне его подтянутость, аккуратность и маленький узелок голубоватого галстука, и строгий зачес густых, чуть седоватых волос.

Собрание уже началось, колхозники, избранные в президиум, гремели стульями, рассаживаясь за столом, а я все глядел на Комарова.

Председатель встал к трибуне, сказал только первые фразы, как от дверей громко крикнули:

— Донецков, на выход!

«Приспичило кому-то», — подумал я и продолжал сидеть.

— Срочно нужен Донецков! — настойчиво позвал все тот же голос.

Комаров замолчал, недовольно уставился в зал. Кто-то толкнул меня в бок, рядом встали, чтобы я смог выйти из рядов.

— Вам телеграмма, — зашептала почтальонша от дверей, увидев меня. — Вот получите…

Я развернул вчетверо свернутый листок: