Зимний дождь

— Ну-у? — деланно удивилась Нюська, вытянув лицо. — Раз тебя так слушают в Москве, попроси, чтоб парней в Облив нам прислали. Так, мол, и так, тутошние ухажеры разбежались, направьте в посылке хоть завалящих каких. А то кровь зазря стынет… Ну чего отворачиваешься? — напустилась вдруг Варламова на Нину. — Гляди, застыдилась! Небось ночью с Шуркой не стесняешься…

Щеки у Рябининой вспыхнули, и я пришел ей на выручку, спросил у Нюськи:

— Как там, доильную установку новую еще не пустили?

— «Колос»-то этот? Не-ет… Как бы рядом с мехдойкой в навоз не положили, — высказала она опасение.

— Обещают скоро установить, — вступила в разговор Нина. — Говорят, посменно станем тогда работать.

— Ух, вот жизнь пойдет! — дурачась, подбоченилась Варламова. — В первый же отгул поеду в город, навью кудри, уж тогда завлеку кого-нибудь!

У ворот конторы остановилась пегая лошадь, впряженная в таратайку, это подъехал Николай.

— Ну и минутка у тебя! — упрекнул я Буянова, садясь с ним рядом.

— А-а, тут пока соберешься… Лошадь есть, сбруи нет, сбрую нашел — запрячь не во что. Век космоса, — он поднял кверху палец. — Вроде бы ни к чему кони.

Тарантас неходко полз по степной липкой дороге, она еще не подсохла, местами в низинах блестела вода, и колеса утопали, чавкали в незатвердевшем суглинке. Солнце выкатилось выше, огляделось, слегка запарило, отогреваясь, земля запахла свежестью озимых, зелено разлившихся по сторонам, горьковатостью мокрой соломы и еще каким-то неугаданным весенним ароматом. Николай расстегнул пиджак, снял шапку, сбив солому в кучу, прилег и, ослабив вожжи, любовался степью. Я тоже молча глядел на дорогу.

Эта дорога у нас самая главная. Не особенно ровная, пересеченная балками, она ведет в степь, а там уже разветвляется, дает начало другим дорогам, тем, что пролегли к станам или просто к далеким загонкам. Ее никак не минуешь, куда бы ни держал ты направление. В райцентр надо — шагай десять километров по ней и сворачивай налево; в город, на вокзал — тем же путем, лишь свернешь направо. А тут тебя обязательно подберут машины. Дорогу нашу, возвышаясь над полями, пересекает хорошо ухоженный грейдер. Конечно, на нашей дороге движение потише, чем на большаке, но и она не затихает круглый год: весной по ней гонят в бригаду трактора, летом — везут на элеватор пшеницу, осенью уводит она обливских парней в армию, зовет их учиться, и просто так уходят по ней же.

Полгода назад я шел тут, простившись с городом, потом ехал в бригаду и слушал, как дед Герасим считал обливских председателей. Тогда я еще ничего не знал о Комарове, кто он, что его сюда привело. И теперь я немногое мог бы сказать о нем: и судить, и оправдывать мне его трудно. Зачем ему эта образцово-показательная свиноферма, когда в колхозе прорех латать не перелатать?

— А что он ее подпольно держит? — удивился Николай моему вопросу. — Вся область перебывала на ней. Два года назад маяк был. Правда, теперь немного прикрутили фитиль, слишком много жжет керосина…

Я согласился, что особенно винить в этом Комарова, конечно нельзя — так уж было заведено, но сможет ли он теперь…

— Поживем — увидим, — уклончиво ответил Николай и задумался, крутя в руках кнутовище. — Дмитрий Павлович как раз не из тех, кому не хватало свободы. Его больше устраивают подсказки. Привык он к ним.

Буянов хлестнул задремавшую было лошадь и продолжил:

— Был у нас секретарь райкома, сна не знал человек: затемно все гурты объедет, каждую корову за дойки подержит. Так уж велось… он брал пример с высших, а те — с наивысшего.

С крутого уклона тарантас покатил под разгон, и пегая круто свернула с дороги, потянулась за лесопосадки.

— Ишь ты, пить захотела, — заметил Николай, — дорожка-то знакомая, к пруду…

Лошадь долго цедила воду, позвякивая уздечкой, Буянов стоял рядом, подсвистывал ей. Мне захотелось тоже размяться, я сошел на землю и направился к бугорку, где посуше. Возвышенность серела будыльями прошлогодней полыни, а внизу, из размокшей земли уже густо высыпала еле приметная зелень. Я нагнулся, хотел выщипать несколько травинок и вдруг заметил цветок с голубовато-стальными лепестками. Смятый, еще не оправившийся от зимы бессмертник тянулся к весеннему свету. Я прикоснулся к нему и почувствовал чуть уловимый запах. Сердце заколотилось чаще… Это было здесь: голубые звезды над степью, крики перепелов, такой же почти неразличимый запах бессмертников. И мы с Надькой восемнадцатилетние…

— Геннадий, — позвал меня Буянов. — Ты побудь здесь, пойду я погляжу… Вот тут по парам думаем посеять твердую пшеницу, — он протянул руку вдаль, где чернела паханина.

— Слушай, а ведь мягкие породы у нас дают урожаи выше, — напомнил я, показывая свою осведомленность.

— Щи с пряником ты будешь хлебать? Ну вот… А твердые сорта — это хлебушко…

И Николай зашагал вдоль пашни. Он шел по тихой, еще неожившей степи, шел не торопясь, словно разглядывал землю. Далеко-далеко кончалось черное поле, а за ним лежали новые, и не было им конца-края.

IV