Зимний дождь

— Зато потом на всю жизнь вместе! Ну, не плачь, Том… не надо.

В доме засветилось окно, и Тамара испуганно отстранилась от Василия.

— Побегу, мать встала. — Она осторожно коснулась губами его щеки и рывком шагнула за калитку. Но тотчас повернулась, сдернула с плеча скользкую шелковую косынку и торопливо повязала Василию.

— Не забывай! — выдохнула срывающимся шепотом и убежала.

Василий оглушенно стоял у ворот, вглядываясь в темное окно, удерживая себя от соблазна стукнуть в стекло камешком.

Под петушиный стихающий переклик, мимо садов, смутно белеющих спеющими яблоками, Василий шагал в общежитие.

Поднявшийся ветерок колыхал на шее косынку, и Василий жадно вдыхал запахи, таящиеся в шелковом лоскутке.

Недолги летние ночи. Но ни у кого из курсантов училища механизации, проходивших тогда практику в донской станице, не были они такими короткими, как у Василия: часто, простившись с Тамарой, он даже не заходил в общежитие, а сразу ехал в степь, к своему комбайну. А с темнотой, едва машины останавливались, снова мчался в станицу. Жил он тогда в каком-то радостном трепете, будто над землей летел, задыхаясь тревожным счастьем. Далеки те молодые красочные зори…

…Париться в переполненном троллейбусе Гудову не захотелось, и он шел по городу пешком. Шагал не торопясь по скверам, приютившим в своей ненадежной тени дремлющих старушек и озорующих у фонтанов детей. Спешить было некуда, да и никто не ждал его дома. Разве только петух, подаренный Гудову сослуживцами в день рождения.

Как-то на работе, в час предобеденного трепа, Гудов сидел безучастно-задумчивым и вдруг сказал с каким-то отчаянием:

— В деревню, что ли, махнуть?

— Ты же только из командировки! — повернулся к нему Лунев. — Иль на орден бьешь?

— Я говорю, жить там, работать…

Головы, занятые до этого воспоминаниями о недавней рыбалке, анекдотами, думами о том, где бы опохмелиться, пружинисто крутнулись к столу Гудова.

— У человека солнечный удар! — завопил Кулин. — Скорее несите воды, а лучше пива…

— Га-га-га…

— Гы-гы-гы…

— Ты что это, серьезно, старик? — снисходительно тихо спросил Лунев. — По ком ты так соскучился?

— По петухам, — усмехнулся Гудов.

— По жареным? Так они тут есть, голубые, арийских кровей… Вчера у нас в буфете продавали.

— Га-га-га…

Гудов молчал, улыбаясь, глядел на веселящихся сослуживцев.

— Брось, от себя все равно не убежишь, — серьезно посоветовал понявший что-то Карелов.

— У тебя же, старик, будущее! — горячо воскликнул Лунев. — Шеф к тебе великолепно относится. Через год-полтора — ты начальник отдела, двести тридцать рэ в кармане.

— По петухам… — давясь смехом, Кулин катал по столу квадратную лысеющую голову…

Погоготали, все обратили в шутку и, кажется, забыли об этом разговоре. Но в день рождения Гудова — как раз выпало воскресенье — всем отделом ввалились вечером к нему домой, притащили ящик пива и живого красноперого петуха со связанными крыльями.

— Бери, ара… Хочешь — слушай, хочешь — скушай! — сказал, вручая петуха, Рафик.

Гудов собирался изготовить из него жаркое, но за разговором совсем забыл, а когда спохватился, всем уже пора было расходиться.

Перед рассветом Гудов услышал петушиные крики и его, еще непроснувшегося, коснулось изнутри что-то ласковое, теплое, — ничего определенного тогда не привиделось, но голос петуха напомнил о какой-то большой забытой радости. Все звонче, ближе становилось кукареканье, и Гудов проснулся. И вместе с забытьем ушла из души легкость, место ее заняла неосознанная обида, будто кто-то ради шутки обманул его.

Одевшись, он вышел на балкон, снял крышку с ящика, в котором осенью привозил из села картошку, петух настороженно вытянул шею, кося круглым глазом, сердито заквохтал.

— Что же мне с тобой делать? — спросил Гудов, склонясь к петуху и рассматривая узорчато-алый гребень. — Красив, шельмец! В Лозовое бы тебя. — И сам улыбнулся этой беседе, хотя и в самом деле, в селе был бы этот золотоперый ливенец красой куриных стай и наверное первым драчуном — шпоры, как у гусара. А тут теперь дорога одна — в лапшу. Даже жалко…

Наверное, продала его какая-нибудь старушонка, та, что долгие годы после войны ютилась в маленькой, сбитой из случайных дощечек хатке, ожидая коммунальную квартиру. Во дворе, густо утыканном плодовыми деревьями и всякой зеленью, и жил он, очевидно все больше взаперти, потому что на городской улице петуху не место. Но все равно справлял петушиные обязанности: топтал кур, пел зори. Не он ли однажды порадовал их с Тамарой, когда они впервые проснулись в собственной квартире? Улица тихая, с одноэтажными, все больше деревянными домами, еще спала, а какой-то петух уже голосил на все лады.

— Слышишь? — затаенно-радостно спросила Тамара. — Совсем как в станице…

Район, где Гудову дали квартиру, и правда походил на деревню: их девятиэтажка была первым коммунальным зданием, все остальные — частный сектор. Прошлой осенью на заборах появились длинные и нередко корявые надписи, вроде такой: «Продаеца дом наслом». И вот уже нет той улицы, только по сторонам от дороги лежали груды битого кирпича.