Зимний дождь

— А вы что, в самом деле хотели на артистку учиться? — спросил Василий.

Тамара пожала плечами:

— Я очень люблю стихи… Ну, понимаете, чтоб не только самой читать, а людям. Каждому человеку рассказать, как все в мире прекрасно. Вот это вы знаете?

О счастье мы всегда лишь вспоминаем,
А счастье всюду. Может быть, оно
Вот этот сад продрогший за сараем…

Снимок той далекой девочки, пугливой и восторженной, с длиннющей косой через плечо, он три года носил в кармане солдатской гимнастерки, его он и врезал наверху пирамидки.

Гудов был в командировке, телеграмма о гибели Тамары долго искала его. Хоронили Тамару ее сослуживцы, артисты филармонии.

* * *

Зачем люди хранят старые письма, к чему читают давние клятвы и заверения в нестерпимо горькие минуты, для чего ворошат пепел души сгоревшей или просто потухшей?

Гудов сидел в своей комнате, облокотись на приоткрытый ящик письменного стола, глядел на разбухший большой конверт, в нем были собраны письма Тамары, которые она присылала ему в армию: два-три раза в неделю ротный почтальон заставлял его, неуклюжего, плясать. Это были хорошие, нужные ему письма. Это были письма-воспоминания. Слишком мало вечеров, слишком мало встреч провели они вместе, поэтому воспоминаний хватило на весь срок службы. Тамара писала о том, как однажды июльской ночью они шли по степи за молодым месяцем и все хотели узнать, куда он их приведет, или про то, что на днях ходила к реке, к обрыву, где они до петухов просидели в прощальную ночь, а то просто присылала листок с тополя, у которого он впервые поцеловал ее…

Гудов не раскрывал пухлого конверта, не читал писем, не вспоминал и все помнил: все это в нем продолжало жить, он чувствовал это в себе постоянно, как человек, у которого больное сердце, постоянно чувствует его. Да нельзя было читать эти письма, теперь в них многое стало неправдой, а обвинять ушедшего из жизни нехорошо, неприятно. И Гудов винил себя, только себя. И, наверное, потому нередко вечерами садился в электричку и ехал в другой конец города, приходил на темную овражистую улочку, садился на мостовый каменный барьер и целыми часами глядел на мизерную под толевой крышей хатенку, в каком-то нетрезвом забытьи пялился в единственное окошко, ожидая в нем света. В хатенке было темно, теперь она не прельщала даже самых нуждающихся в жилье людей. Рядом, за этим же забором, горели высокие окна большого каменного дома, там по-прежнему жила тетка Тамары, но в этот дом его совсем не тянуло.

…Вернувшись из армии, Василий пробыл дома всего десять дней и, ничего толком не объяснив родителям, умчался в станицу, где жила Тамара. Через месяц они сыграли свадьбу.

Мать Тамары — тихая, нелюдимая женщина, рано постаревшая от всяческих тягот, — упросила молодых не уезжать на родину Василия, пожить с нею хотя бы года два, пока она выйдет на пенсию. Василиса Михайловна была дояркой и на этой тяжелой работе совсем загубила себя, часто ее мучили боли в суставах, пальцы ломило, руки немели, отнимались. Теперь на колхозной ферме доили машинами, но рук уже не вернуть. Василий понимал: теще будет трудно без Тамары — и согласился жить у них. Немногословный, спокойный, он понравился Василисе Михайловне. В колхозе его помнили по практике, трактор дали новый, получал Василий хорошо, и в доме был достаток и мир. Тамара по-прежнему, работала закройщицей, считалась хорошим мастером, ее портрет висел на районной доске Почета. Да и без того знал Василий, что руки у его жены золотые: девушки, одетые со вкусом, казались ему только потому такими привлекательными, что платья им шила Тамара.

В райцентре Тамара была видным человеком, многие знали ее в лицо, уважительно здоровались на улице. Особенно после смотра художественной самодеятельности, на котором представителем из области был ушастый и пузатый, как самовар, Юдин — он тогда очень хвалил ее за искренность и умение перевоплощаться. И еще он сказал уже одному Василию, что такой талант, как у Тамары, — редкость, и губить его в глуши — преступление, что ей нужно учиться, быть ближе к большой культуре.

Счастливый и гордый за жену, Василий рассказал об этом мимолетном разговоре Тамаре. Гудов и теперь помнил, как в глазах ее сверкнули искорки нетерпеливой надежды, но тут же погасли, растворились в тихом задумчивом свете.

— Как же теперь учиться? — вздохнув, сказала она и стыдливо, осторожно коснулась чуть пополневшего живота.

Через полгода у них родилась Ленка.

Ленка, Ленка… Как переживет она свое сиротство, как сказать ей, что нет у нее больше матери? Там, в Лозовом, о гибели Тамары еще не знали. В письмах Гудов сообщал, что все у них дома нормально, советовал дочери набираться сил к новому учебному году. А сам не находил себе места при мысли о том, что наступит час, когда он должен будет сказать Ленке страшную правду. Справится ли девочка с этим горем, не сломит ли оно ее?