Зимний дождь

Секрет этот открылся очень скоро, как только папа и мама стали на личной машине навещать их. Они везли в город мясо и картошку, капусту и яйца, и, надо полагать, кое-что из этого попадало на стол тетке Клотильде.

Весной Тамара устроилась на швейную фабрику, и под предлогом, что ей отсюда далеко ездить на работу, Гудовы ушли от тетки, подыскав жилье тоже в частном доме.

Сколько их, этих углов, было потом: в кухнях-летнушках, в полуподвалах, почти в землянках. Два года беспрерывных скитаний.

Гудовы решили ехать в село. Тамара звала к себе на родину, Василий настаивал на Лозовом, где все это время жила Ленка. Возвращаться на Дон Василию было стыдно. Председатель колхоза сказал тогда ему: «Ох, парень, пожалеешь! Попросишься назад». Василий отрубил: «Не пожалею!»

А теперь жалел. Ему осточертела работа на катке, это многочасовое дрыганье по липкой черной массе, его душил угарный смрад горячего битума. В снах мерещилось, будто ведет он трактор по широкому полю, плуги оставляют за собой волны земли, пахнущей полынью.

Сникла и Тамара. Она мечтала заниматься в студии, бывать в театрах, в концертных залах, но в театры вырывались редко, неустроенность не оставляла времени для занятий. Одна отрада оставалась у нее — самодеятельность. На фабрике был театральный коллектив, лауреат многих конкурсов, вокально-инструментальная группа. Они часто выступали, о них писали газеты. В концертных программах Тамара читала. Василий несколько раз бывал в фабричном клубе, чувствовал: жену его ценят не только как работницу, но и как самодеятельную актрису. Если бы он этого не знал, он настоял бы на переезде в Лозовое еще в середине апреля — ему так хотелось успеть к полевым работам. Но Тамара со слезами уговорила его ехать после Первомая. На набережной должен был состояться общегородской праздничный концерт, в программу которого включили и Тамару.

— Васенька, милый, пойми меня, — шептала она, заглядывая мужу в глаза, — не могу я отказаться. Нехорошо это… И самой мне хочется. Ну, Вась?

Гудов уступил.

* * *

К началу концерта Василий опоздал, внизу, у самой Волги, уже играл оркестр что-то празднично-торжественное. Пробившись сквозь плотные ряды зрителей к трехколонной ротонде, Гудов увидел вдалеке возле автобуса передвижной телевизионной станции многоцветный, чуть колыхающийся островок — участников представления. Он поискал на этом островке светло-серый костюм, в котором еще в полдень убежала из дома Тамара, но среди пестроты одежд не мог его заметить.

На импровизированной сцене — двух грузовиках с открытыми бортами — уже выступал солист, сильный густой баритон волновыми раскатами поднимался от Волги, и рокот его стихал где-то в городе, там, где позванивали трамваи. То ли от того, что рядом беспрерывно двигались, разговаривали, или от ожидания Тамариного выступления, Василий почти не слышал певца, углубившись в свои думы, он глядел на широко разлившуюся весеннюю реку, на прозрачную неподвижную синеву неохватного простора. Гудов вздрогнул, когда по всей набережной прокатилась его фамилия, и тотчас же увидел Тамару на сцене у микрофона. Прошло мгновенье, другое. Она молчала. Василий понял — Тамара волнуется, ему показалось, что он даже слышит ее прерывистое дыхание, но скорее всего Гудов слышал зашумевшую в его висках кровь. Достав расческу, он торопливо стал расчесывать вечно рассыпавшуюся шевелюру. А у Волги уже звенел голос Тамары; усиленный динамиками, он был чеканно-строгим и немного чужим. Она читала стихи обнаженно публицистичные, стихи-лозунг, стихи-призыв.

Ей долго аплодировали. Может быть, она и вправду тронула людские души, но возможно, аплодисменты эти были за не скрываемое ею волнение или от легкой праздничной щедрости.

После Тамары выступал вокально-инструментальный ансамбль их же фабрики, затем сцену заняла хореографическая группа, но Василий смотрел и слушал рассеянно, ему мешали нудно стенающие гитары, выкрики портативных магнитофонов, гром транзисторов, с которыми разгуливали вдоль каменного парапета независимые скучающие парни. От этой сумятицы звуков разболелась голова, и Гудов, отойдя от ротонды, направился к скверу, присел на пустующую скамейку, стоящую меж двумя тонкоствольными ивами. Горьковато-острый запах мелкой, едва распустившейся листвы хмельно будоражил, уводил к пойменным, заросшим ивняком озерам, родным местам.