Зимний дождь

Однако от ресторана отказались. Решили забежать в летнее кафе, сели в холодке под отцветающей акацией возле фонтана. Среди праздной публики Гудов чувствовал себя неловко, то и дело расправлял жесткий воротник рабочей куртки, украдкой тер мазутное пятно, въевшееся в ладонь.

Принесли две бутылки шампанского, потные от холода, баянист, громко выстрелив пробкой в прозрачную крышу, разлил пенящийся напиток в стаканы, сказал, взглянув на Василия:

— Что ж, други мои, за союз рабочего класса и деятелей искусства!

Вслед за первой откупорили и вторую бутылку. За столом стало шумнее. Баянист заговорил с Тамарой о чьих-то левых концертах, о предстоящем заседании месткома, грозился кого-то вывести на чистую воду. Юдин молча курил, глядя куда-то вдаль. О Гудове, кажется, забыли, он чувствовал себя за этим столом чужим, лишним. Тамара, увлеченная горячим разговором, потянулась было к пачке сигарет, но тут же отдернула руку.

Гудов усмехнулся. Мимо проходила официантка, он попросил ее принести бутылку коньяка. Когда пятизвездочный опустился на середину стола, Василия опять заметили.

— Вот оно, лицо рабочего класса! — выкрикнул баянист.

— Перестань балаганить! — одернул его Юдин и сам взялся за бутылку.

После коньяка баянист и режиссер стали наперебой приглашать Гудова на концерты, укорять Тамару, что она раньше не познакомила их со своим мужем, таким замечательным человеком. И тут же без видимой связи Юдин принялся убеждать Василия в трудности актерской профессии, в сложности перевоплощения и самовыражения. Он рассуждал горячо, взволнованно, даже лысина и оттопыренные уши порозовели, а сам все косился на оголенные колени Тамары.

— Спасибо за компанию, — поблагодарил Василий, вставая из-за стола. — Тамара, нам пора…

— Куда же вы? — вскочил баянист и попытался удержать Гудова за руку. — Тут еще больше половины! — Он потряс бутылку.

— Ничего, кто-нибудь допьет, — жестко отрезал Василий.

И баянист ему тотчас же отомстил. Притворившись пьянее, чем был в самом деле, он качнулся к Тамаре:

— Значит и ты уходишь?

Тамара засмеялась и выставила перед собой руки, отстраняя баяниста.

Тогда он опять потянулся к Гудову:

— Постой… Как тебя… Василий, что ли? Так вот, Вася, — разбил он имя на слоги, — запомни: искусство принадлежит народу, а Тамара не просто женщина — она произведение искусства. Нельзя так грубо изолировать ее. Это все равно что Джоконду бросить в темный подвал…

По дороге домой Василий настороженно спросил:

— Слушай, Том, почему он так говорил с тобой?

— Кто, Володя, что ли? — засмеялась Тамара. — Старый хохмач. Не обращай внимания.

Больше Гудов никогда не ходил на концерты, в которых выступала Тамара. Актриса, судя по всему, из нее не получалась. Он видел, как много она занималась дома, но все чаще и чаще после концертов была не в духе, срывала злость свою то на нем, то на дочери. В городских Дворцах культуры Тамара выступала уже редко, больше моталась с выездными бригадами по селам области.

После одной из таких поездок Василий, с жалостью глядя в ее усталое лицо, сказал:

— Брось ты, Томка, к черту свое актерство. Ты же вся издергалась…

— Не говори, пожалуйста, глупостей! — резко обрезала она. — Много ли ты смыслишь в этом деле?

Конечно, немного. Его дело было водить Ленку в сад, брать ее оттуда, готовить ужин, по вечерам читать сказки, показывать диафильмы, укладывать спать, и все равно оставалась уйма тоскливого времени.

В дни, когда человеку живется неспокойно, когда тревоги не дают заснуть, каждый час кажется длиннее жизни. Тогда есть только одно спасение — какое-нибудь трудное дело. Василий понял это и поступил на заочное отделение сельхозинститута. В школе Гудов не блистал знаниями, к тому же многое перезабыл, и теперь приходилось очень много заниматься. До звона в ушах, до головокружения. Зато не оставалось времени для размышлений о том, что происходит с Тамарой и чем все это кончится.

Гудов учился на четвертом курсе, когда его пригласили работать в только что организованный научно-исследовательский институт. Их отношения с Тамарой по-прежнему были неровными. После ссоры, вспыхнувшей из-за какого-нибудь пустяка, она вдруг становилась тихой, нежной, старалась угадать любое желание мужа. В такие дни она с виноватой исступленностью ласкала Ленку, тайно сдавала в комиссионку свои золотые сережки или серебряный перстень и покупала Василию медвежью куртку или набирала дюжины всяких платьицев дочери. Потом ни с того ни с сего опять начинала хандрить, искать причины для обид и долгих объяснений.

Но теперь Гудов сам часто бывал в командировках и вместе им выпадало быть буквально считанные дни. Казалось, что Тамара стала спокойнее, в их дом вернулись доброта и сердечность.

Может, так оно и было. После новогоднего праздника, который отмечали у Гудовых, она вдруг среди ночи расплакалась, начала просить прощения за какие-то давние, уже забытые Василием обиды, уверять, что никогда такой больше не будет, что уйдет из филармонии, где надоело унижаться перед всяким ничтожеством.