Зимний дождь

Утром, лежа в постели, Тамара пытливо посмотрела на только что проснувшегося мужа, спросила, пряча неловкость за усмешкой:

— Я, кажется, вчера была пьяной? Городила какую-то чушь…

— Ты собиралась уйти из филармонии, — напомнил ей Василий.

— Да? — деланно удивилась Тамара. И, обхватив руками колени, долго сидела в молчаливой задумчивости. Потом, тряхнув свалявшимися за ночь волосами, сказала тихо: — Да, надо уходить. — И вздохнула: — Сегодня у меня опять концерт…

Через неделю, как раз на рождество, приехала мать Тамары, обеспокоенная тем, что от дочери долго нет писем. Она добралась в город вместе с парнем-соседом на его машине, собираясь следующим утром тронуться в обратный путь.

Как раз выпало воскресенье, у Василия был выходной. На расспросы тещи о том, как они тут живут, Гудов отвечал односложно, ни на что не жалуясь и ничем не хвалясь.

Тамара и в этот вечер выступала. Опасаясь ее непредвиденной задержки, Василий в шестом часу вышел из дома и поехал во Дворец культуры. Уходящий свет еще пытался спорить с сумерками, но над Волгой в бесцветном зимнем небе уже появился льдисто-зеленоватый низкий месяц — бесстрастный соглядатай всех торопящихся, опаздывающих и просто не имеющих над собою крыши. Гудов смотрел в окно троллейбуса и видел, с какой назойливостью следит за ним этот холодный неотступный глаз. Совсем некстати вспомнилась большая ясная луна, всю ночь висевшая в серебристых тополях над тихой речкой в Придонье, и Василий, отгоняя от себя давнее, уставился на носки своих ботинок…

В зал, где шел концерт, Гудов не стал заходить. Он стоял возле массивной колонны, глядел на загорающиеся уличные фонари, на начинающийся снегопад. Редкие крупные хлопья, чуть покачиваясь, отвесно спускались с высоты, пятнали каменные ступени дворца, пестрили одежды прохожих. Чуть погодя хлопья полетели гуще, не полетели — прямо-таки хлынули, и все вокруг: и недалекий сквер, и столбы электропередачи, и даже пустынная заволжская даль — показалось громадным яблоневым садом в пору его цветения. К сердцу подкатила теплая волна, смыла колкие песчинки обид и подозрений, захотелось скорее увидеть Тамару, увести ее в этот густой белый снегопад.

Гудов озяб и решил зайти в фойе, но, открыв тяжелую дверь, услышал аплодисменты и частые выстрелы откидных кресел — он понял: концерт окончился — и вернулся назад к колонне. Забухала дверь, и мимо Василия густым говорливым потоком двинулись люди. Промелькнули и растеклись по улицам огромного города. Все тише шаги, реже открывалась дверь, и вот все смолкло. Василий постоял еще минут семь, и вдруг совсем рядом в коридоре послышался знакомый раскатистый смех баяниста. Они вышли втроем — Тамара, Юдин и Володя.

Увидев Василия, Тамара бросилась к нему, спросила испуганно:

— Что-нибудь случилось?

Гудов объяснил, почему он здесь.

— Ой, господи, как ты меня напугал! — облегченно выдохнула Тамара. — И давно здесь стоишь? — Она сжала горячей ладошкой его руку. — Ну конечно, закоченел.

— Что поделаешь, — вторгся в разговор Юдин, — каждый из нас за женщину платит. Так, кажется, утверждал известный поэт.

— Очевидно, Борис Маркович, он имел в виду ваши алименты! — загрохотал Володя.

Юдин поправил на шее мохеровый шарф и, искоса взглянув на баяниста, сказал со снисходительной усмешкой:

— Вы, Володя, уже большенький мальчик и должны знать, что бесследно из нашей жизни уходят только снежные бабы.

Подошел троллейбус, Юдин и Володя затрусили к остановке, оглядываясь на Тамару. Она тоже было заторопилась, но Гудов придержал ее за локоть.

…После ужина, уложив Ленку в постель, Гудовы и Василиса Михайловна еще долго сидели на кухне, пили чай, разговаривали, мать все выспрашивала, как они живут, а Тамара, смеясь, отвечала:

— Мамочка, неужели ты сама не видишь? Все у нас есть. Вот недавно купили рижский гарнитур, хотим достать стенку…

Мать кивала головой, терла больные суставы рук, а сама все вглядывалась в лица то дочери, то зятя.

— Гляжу я, Томка, на тебя, — сказала вдруг Василиса Михайловна, — и не угадываю. Дюже ты изменилась!

— Конечно, повзрослела, — согласилась Тамара, — не восемнадцать лет…

— Да не в годах дело, — махнула рукой мать. — Понарошенская ты вся какая-то.

— Как это? — удивилась Тамара.

— Да так… Брови выдрала, на ресницах по килограмму дегтя, не дочь моя, а какая-то анчутка.

— Мамочка, милая моя. — Тамара со смехом вскочила со стула, обвила руками шею Василисы Михайловны. — Я же — актриса. Понимаешь — ак-три-са!

Она хотела казаться веселой, но голос ее срывался.

* * *

Перед окончанием рабочего дня просторный кабинет шефа переоборудовали в банкетный зал, вместо телефонов, селектора, календаря-информатора и множества иных мелких, но необходимых современному руководителю вещей на столах, сдвинутых в ряд, появилось то, без чего русский человек не отмечает ни одного важного события. Главным распорядителем готовящегося торжества была Люся, одетая к случаю с изящной небрежностью. Ей помогали женщины из бухгалтерии и машбюро.