Зимний путь

– Знаешь почему? – спросил одетый в розовую пижаму сеньор Адриа, продолжив разговор, который они начали за семьсот двенадцать книг до того и прервали на лестничной клетке.

– Нет. Понятия не имею.

– В погоне за мудростью… Мудрость робка и любит чинить препятствия, чтобы ее оставили в покое. А я бросаюсь на поиски неведомой мудрости, которая всегда скрывается…

– Но где?

Он притих и глядел на нее, раскрыв рот. В ту минуту, в лихорадке, он по-настоящему почувствовал присутствие Виктории, как будто целых двести лет на краешке его постели сидела богиня. Он увидел ее первозданную красоту, потому что глаза ее сияли таким пытливым интересом, как будто вовсе и не глаза это были, а алмазы, ограненные мудростью. Она сидела на кровати, повернувшись к нему в профиль, и библиофил любовался великолепной грудью и изгибом бедер. Он давно и много читал о возрасте, когда все тебе к лицу, когда жизнь к тебе добра и твою красоту подчеркивает все, к примеру, в песне Гвиниццелли в «Il ragno e la farfalla»[33] (изданной в Милане в 1800 году). Столько-то лет и было Виктории. Сеньор Адриа сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться:

– В том, что на первый взгляд кажется посредственным. Гляди.

Он взял одну из книг, лежащих на кровати, и она, как профессионал, вынуждена была признать, что верхнюю часть корешка покрывает темная патина старинной пыли. Это была Pauvre Dido[34] аббата Ренуо.

– Лиро-эпическая поэма, насчитывающая три тысячи александрийских стихов.

– Хорошая?

– Ужасная. – И он задумчиво добавил: – С какой стороны на нее ни глянь, ровным счетом никуда не годится.

– Зачем же терять время и ее читать?

– А как, по-твоему, с пользой проводить время? В кино ходить с женихом?

Жениха он ввернул туда по инерции, чтобы не обрывать фразы на полуслове, а не потому, что ему подумалось, будто девственной красе Андромахи по душе плотские утехи. И тут поймал себя на том, что неожиданно спросил:

– Ведь у тебя есть парень, правда?

– Да, конечно.

А как по-твоему? Ты думал, Ариадна одиноко бредет по миру, растерянная, девственная, и, содрогаясь, хранит память о Тезее?

– И ты считаешь, что с пользой проводишь время, когда идешь с этим парнем в кино?

– Не знаю. И все же, когда вы сейчас сказали, что Pauvre Dido – никуда не годная поэма…

– Ужаснее не придумаешь. Но я вовсе не говорил, что читать ее равносильно пустой трате времени. А как зовут твоего парня?

– Тони. Он медбрат.

От зависти не раз менялся мир, перескакивали с одной головы на другую королевские короны и головы отделялись от тел. Говорят, Макбет с супругой были движимы, в сущности, не честолюбием, а завистью. Зависть способна сделать богача несчастным человеком, бедняка – злобным гением, заставить отъявленного флегматика грешить. Зависть возбуждает низменные страсти и пропитывает все роды людской деятельности, как доказал святой иезуит Алонсо Родригес, что и описано в Leven, doorluchtige Denghden ende Godturchtige Offeninghen von Alphonsus Rodriguez[35] члена ордена иезуитов Л. Жакоби (изданном в Антверпене в 1659 году). Внезапно сеньор Адриа, самолично вносивший вышеупомянутые мысли в свою картотеку, впервые в своей жизни почувствовал зависть. Зависть темную, страшную, хитросплетенную, жгучую, жестокую, горькую, наделенную всеми эпитетами, какие использует Клемансо, описывая гнев, охвативший Виргинию в Terre de Feu[36] (изданной в Орлеане в 1922 году) при вести об отплытии корабля с Колеттой на борту. Зависть к тому, что, когда Тони ласкал свою Дидону с головы до ног, пальцы его, по выражению Ануара ибн Аль-Баккара («Три газели», парижское издание 1858 года), насквозь пропитывал аромат далий и роз. Да, и ему было дано ласкать свою Дидону, бедняжку, до полного пресыщения. Но пальцы его при этом чернели, темнели от накопившейся пыли. И сеньор Адриа возжелал быть Тони, медбратом.

Он напрягся, чтобы сосредоточиться. Еще нельзя было давать волю этому новому чувству («Новому чувству?» – вопрошала себя Марта в «Чайках в порту» Бартомеу Кардуса [Реус, 1881], когда обнаружила огромную дыру в сети, которую чинила), потому что разговор шел совсем не об этом, и между его новообретенной страстью и ее телом лежало непреодолимое расстояние в тридцать лет. Весьма кстати ему пришли в голову слова Т. С. Тейлора о том, что нет расстояния более смехотворного, чем тридцать лет. Тут он представил себе их обнаженные тела и то, как ей была бы смешна его старость, и это ему тоже помогло. И, оправившись, он продолжал:

– Читая Pauvre Dido, я время от времени нахожу в ней мысли, полезные для человечества.

– И заносите их в картотеку.