Зимний путь

– Ты права: нужно рассматривать их в связи с тем, что их окружает… Сейчас поймешь: скажи их ты.

– Я тебя люблю.

И сеньор Адриа растаял, кровь застыла в его жилах от восторга, и мощный электрический разряд пронзил его память, потрясая до мозга костей. Сокрушенная Андромаха призналась ему в любви. Тут засвистел чайник, и они очнулись. Она встала с кровати, а он протянул к ней руку, будто Эней, словно говоря, да-да, конечно, гаси огонь, горящий там, не тот огонь, что у меня пылает в сердце.

Дидона вышла из спальни в некоторой растерянности. Выходит, это было признание в любви?

Сеньор Адриа лежал в кровати, прислушиваясь к звукам, доносящимся из кухни, пытаясь угадать по ним, чем занято его божество, коря себя за трусость, за то, что не способен взять ее за руку, привлечь к себе в постель и, обнаженную, ласкать, следуя примеру Игнациуса, который так и сделал с Лаурой в Laura und Ignatius[39] Лоттара Мартина Грасса (Мюнстер, 1888).

– И вовсе я не трус. Просто у нее есть парень, – проговорил он вслух, чтобы проверить, как это звучит: однако сам себя не убедил.

– Что вы сказали?

Виктория в тишине входила в комнату с дымящимся чайником на подносе. Хотя несла его не в холода троянских зим, а в жаркую спальню сеньора Адриа.

– Да так, сказал, давненько не болел, лет десять.

Она машинально потрогала ему лоб.

– У вас жар, сеньор Адриа.

– Ты умеешь класть на лоб холодные компрессы?

В тот вечер Андромаха не стала заниматься картотекой и не стирала с полок пыль. Она была утешением страждущего, здравием увечного, прибежищем грешника, раем земным, царицей ангелов, башней из слоновой кости, святой Викторией, печальной Ариадной, девой из дев, сокрушенной Андромахой. Ее стараниями новоиспеченный раб любви даже немного вздремнул. Как в мистическом озарении, словно участвуя в древних мистериях, даруя успокоение пылающему жаром лбу сеньора Адриа, Виктория, как новая Ника, богиня победы, мало-помалу почувствовала, что превзошла усердного студента из Der Zauberlehrling[40] и посвящена, помазана на царство, облечена неизведанной, глубинной и великой властью (см. Skog[41] Анлунда). Даже глядела она отныне по-иному, пленительная жрица, вступившая в новый сан.

– «„Так говорил Гонзага Изабелле, – грудным голосом провозгласила Виктория, впервые совершая обряд, – я излечу тебя от жара, а ты подаришь мне мучения“. Послушница обратила на него нежный взгляд и возлюбила его тем больше».

Внезапно сеньор Адриа открыл глаза, как будто ему хотелось удостовериться, что слова эти произносит именно Виктория. Несколько строк молчания. Приняв их за упрек, она поспешно заключила:

– Forse che no[42], Джузеппе Грильи. Неаполь, 1912.

По истечении тридцати пяти новоприобретенных старых книг и нескольких таинственных запросов сеньору Адриа было уже известно, что полное имя Тони – Тони Деместре, что по профессии он не медбрат, а санитар, что ему двадцать пять лет, он часто ходит по борделям и крутит роман на стороне с некоей Лурдес Кольядо. Все это он достоверно знал, но сомневался, рассказывать ли об этом Виктории. Устраивать за людьми слежку само по себе некрасиво, но совсем уж безобразно быть стукачом. Так, значит, единственное, что движет твоими действиями, – эстетика? А как же счастье Виктории? Разве не обязан ты разрушить свой облик деликатного человека, если тем самым спасаешь Андромаху от роковой ошибки в любовных делах?

Прислушиваясь, как она хлопочет в коридоре, он ждал подходящего момента для того, чтобы сообщить ей все, что ему стало известно. И все же от сомнений его бросало в дрожь. Уже несколько дней назад он заметил, что взгляд ее теперь сияет по-другому, с неведомой доселе силой. Два раза, заходя после нее в уборную, он отмечал, что, очевидно, она сидела в туалете с книжкой. Сеньор Адриа мечтал, что, может быть, в один прекрасный день привьет Андромахе великую любовь к чтению. Поскольку неотложные нужды неизменно заслоняют собой самое существенное (ср. Feliz resoluçao[43] Антонио Альбеса, Лиссабон, 1957), сеньор Адриа снова задумался, что же ему делать, рассказать ли ей всю правду о медбрате или сделать вид, что он тут ни при чем? Хватит ли у него духу подвергнуться риску опозориться перед Викторией, если она сочтет его презренным сплетником? Кто его просил шпионить за чужими людьми? (Именно так сказала бы она, следуя примеру Фелисы Гравес, грациозно подпирая руками дивный стан.) А может быть, и нет: быть может, она была бы ему вечно благодарна за то, что он открыл ей глаза. Или нет. Или…