Зимний путь

* * *

Вычеркнув себя из списков на эмиграцию во второй раз, он понял, что память о тех, кто обязан ему смертью, никогда не выпустит его из Израиля. И тогда, на следующий день после своего дня рождения, он долгим взглядом окинул Средиземное море, приютившее его море, рассудил, что пора уже пойти к мемориалу памяти о лагерях, выбрал для поездки в Иерусалим день, когда было поменьше народу, и два часа не отрываясь смотрел в Яд Вашеме на пламя, бывшее прерванной им жизнью родных людей. Выгравированное на камне слово «Треблинка» отозвалось в его сознании болью, потому что этот кашель, его кашель выдал их всех. А он смог выполнить обещанное только частично: остался в Израиле. Детей у него не было, не было и жены; у него не хватило сил сделать так, чтобы семья жила в его потомках. А еще он знал, что теперь думать об этом уже слишком поздно. Его душа плакала, глядя на пламя, и он ни на минуту не подумал о милосердном Господе, потому что они с Богом друг с другом не разговаривали вот уже сорок лет. Вернувшись в Дор, Исаак Лодзер, примерный гражданин, поглядел с балкона на море, взял свой стандартный армейский пистолет и, уверенный, что в его возрасте уже разрешено подумать о том, чтобы не существовать, лег в постель, терпеливо дождался, пока тьма сочувственно укроет все своим покровом, и вложил дуло себе в рот, так же как в свое время сделал, помнилось ему, отец. Разве что улыбаться не стал, потому что сына у него не было и некого было обманывать. Раз уж он не сумел довести обещанное до конца, можно в конце концов к ним присоединиться. Вероятно, из-за того, что железо было холодное, а может быть, от страха перед собственной решимостью, на него накатил предательский кашель, нестерпимый приступ кашля. Только не было тела матери, чтобы прижаться к нему лицом, стараясь, чтобы звук не долетел до ада. Из непонятного стыда он дождался, когда кашель утихнет и наступит тишина, приличествующая великим минутам. И выстрелил, сорок лет спустя после того, как впервые закашлялся, в надежде, что горе уже никогда не причинит ему боли.

Finis coronat opus [69]

Horresco referens[70], возгласил святой Иоанн при виде седьмой печати[71], и вслед за ним я то же повторю, о братие, сегодня, в день, когда, после глубокого просветления, я утвердился в Истине, Сейчас и Здесь, там, где надо, в самом подходящем месте для подходящего момента, среди помета и вони, любезно припасенных Господом специально для меня, вынужденного репатрианта. Господь нашел мне укрытие прямо напротив них, метрах в сорока; между ними и мной с шумом мчатся машины. И дует сквознячок, тем самым делая менее нестерпимой липкую жару последних дней.

Я опишу, о мои барселонские братие, только события последних недель. Все завертелось, когда Мики[72] заявил мне, что это раз плюнуть. Так он мне и сказал: раз плюнуть, Кики́н[73]. Знал бы я заранее, какой крестный путь мне придется пройти, вытащил бы падлу Мики из его виллы на подозрительно напоминающем израильские пляжи побережье Салоу, взял бы за яйца и был бы он со мной Сейчас и Здесь, с интересом наблюдая, что со мной творится. И насрал бы в штаны, поскольку он из тех, кого смерть ужасает. В общем, все завертелось, когда я весь день и весь вечер провел с сознанием своей правоты, с тем же смирением, что и старый мазохист Иов. А осознавать, что ты прав, неприятно. Чертовски неприятно. Сидишь бормочешь про себя молитву, в которой говорится, научитесь вы у меня разумной организации, ублюдки. Но вред уже нанесен. Да такой, что нет другого выхода.

Телку подцепить – это раз плюнуть, сказал мне сволочь Мики. А я и поверь, да и пойди в «Кафе де ля Мирада», поглядывая направо и налево, с кем бы замутить, с добрыми то есть намерениями, потрахаться и все такое. Первая, на кого я глаз положил, была пышечка в короткой юбочке, у которой здорово выходило выписывать кренделя с заставленным всяким дерьмом подносом, а еще она умела каким-то чудом не падать с лестницы, потому что в этом заведении сплошные ступеньки.