Зимний путь

Исаак Лодзер поежился и завернулся в одеяло, которое выдала ему та темноглазая девушка, которую звали Ганна, с улыбкой, похожей на благословение. Он пощупал холодное дуло винтовки и поглядел в жуткую тьму. Тишина, где таилась опасность, питалась тишиной вокруг него. Вдруг, совершенно неожиданно для себя, он закашлялся. Не смог сдержаться. Звук кашля привел его в ужас, и он проговорил, прости, простите… как молитву. И в мгновение ока он снова очутился в Треблинке, страдая от боли, вызванной жестокостью по его вине, потому что и Юдифь, и мама, и дедушка, и папа умерли из-за него; бог знает где они были теперь, разнес ли их ветер по небу Треблинки, спустил ли на землю в момент затишья или унес в далекие степи, милые мои, вы умерли за то, что я закашлял. А ведь в Рамат-Гане его научили предавать забвению, стирать из памяти во всем виновный кашель. Слезы замерзли у него на щеке, и он получше укрылся одеялом: и снова стоял, раскрыв рот, в порту Хайфы, пожимая руку незнакомого иммигранта, который был для него отцом, матерью, дедом и сестрой во время пути, и распрощался с ним у ворот центра абсорбции Рамат-Гана. Двенадцатилетний Исаак Лодзер, родом из Варшавы, сын Иосифа и Мириам, брат милой Юдифи, внук Моисея Лодзера, из рода Маттесов из Лодзи, а значит, прямой потомок великого рабби Хаима Маттеса в одиннадцатом колене, и, несмотря на это, навеки отвергнувший Бога, приехал в Палестину, исполняя последний наказ отца, с Алией Бет, волной нелегальных иммигрантов, которые, бросая вызов британским мандатным властям, хотели каким угодно способом и за какую угодно цену покинуть Европу, еще покрытую золой, оставшейся от их братьев. В течение шести лет в Рамат-Гане его учили забывать, заставили его изгнать из себя мучивших его бесов и достигли того, что спал он теперь почти целую ночь не просыпаясь, зрачки глаз у него больше не дрожали и лицевые спазмы прекратились. Ему выписали очки с очень толстыми, слишком толстыми стеклами, потому что от ужаса увиденного у него состарились глаза. Кроме всего прочего, с их помощью он освоил иврит, учил своих магрибских товарищей самым употребимым фразам на идише, поднаторел в арабском и стал время от времени улыбаться. Однако никто не смог стереть из его памяти воспоминание о маленькой студеной и темной комнатушке в Треблинке.

Прошло несколько лет бурной деятельности, дополнительных занятий скрипкой, иностранными языками, машинописью, криптографией и историей, направленных на то, чтобы не оставить в голове ни одного пустого места, в котором жили бы воспоминания. В семнадцать лет ему пришлось уступить свое место в центре абсорбции тому, кто больше в нем нуждался. Из предложенных ему вариантов он выбрал занятия сельским хозяйством в кибуце Эйн-Харод[63]. По дороге туда он воображал, что ему вручат мотыгу, но после двух дней начальной подготовки первым инструментом, попавшим ему в руки, оказалась винтовка, а вторым – три обоймы патронов. На ощупь металлический корпус винтовки показался ему чрезвычайно схожим с пистолетом Люгера, который его отец, несчастный доктор Лодзер, вложил ему в ладони, поцеловав напоследок. Однако Исаак промолчал, поскольку, по-видимому, в кибуце надеялись, что он поможет им защищаться. Он встал как вкопанный с винтовкой и обоймами, раскрыв рот, и черноволосая девушка с улыбкой подошла к нему, дала ему одеяло и сказала, это одеяло будет твоей кожей, Исаак. Оно будет твоим единственным спутником, пока ты стоишь на часах. А ее угольные глаза были прекрасны; ее звали Ганна, она заведовала хозяйственной частью и в ту ночь тоже стояла в карауле. А ему показалось несправедливым, что он так некрасив и застенчив и что ему приходится носить очки с линзами толщиной с бутылочное стекло, и он не нашелся, как поблагодарить Ганну. Лишь когда она отошла подальше, раздавая направо и налево улыбки и одеяла, Исаак тихонько произнес, прости, прости… И оглянулся вокруг, не подслушал ли кто. А сейчас, стоя в карауле, закашлялся и выдал невидимому врагу свое местонахождение. Ему хотелось пронзить тьму своим слабым взглядом хотя бы для того, чтобы раньше всех увидеть вспышку огня. Потом он услышал тихий, нежный свист возле уха, а потом ужасающий грохот выстрела. Он с размаху сел на землю и машинально пощупал ухо. Горячая липкая жидкость. А он дрожал, не обращая внимания на крики своих товарищей, мчавшихся из караулки. Стычка длилась пять минут, стрельба была адская, а он не двигался с места, безвольный, ушедший в себя, и чувствовал, что снова вернулся в темную студеную комнатушку в Треблинке. Из окопа, в котором он лежал, закоченев, его пришлось вытаскивать вчетвером, и назавтра его отправили восвояси с рекомендацией провести некоторое время в психиатрической лечебнице в Тель-Авиве. Никто никогда не рассказал ему, скольким смертям виной был его кашель той ночью в Эйн-Хароде.

* * *