Зимний путь

Через неделю пришел угрюмый капрал в сопровождении украинского солдата, обругал их за то, что у них воняет, как в хлеву, и сказал, чтобы Лангфусы собирались на выход. Как молчаливые автоматы, Станислав Лангфус и его семья встали в ряд, старые и малые вперемешку, но все в затылок друг другу, и ушли, не прощаясь, не оборачиваясь, напоследок не посмотрев на Лодзеров, чтобы не злить нацистских собак. Лангфус еще успел передать Мириам свое обручальное кольцо, ему удалось спрятать кольцо при обыске, которому их подвергли, как только они приехали в Треблинку. И Лодзеры остались одни, без посторонних звуков, кроме злополучного кашля Исаака, из-за которого сузился их круг. Еще два дня они просидели в тишине, мучаясь вопросом, что сталось с Лангфусами, что сталось с синеглазым дедушкой Станиславом, который вечно ходит, засучив рукава; и с его внучкой Руфью, и с зятем, и с тремя малышами. Все они, кроме Исаака и Юдифи, знали, что веселый поселок Треблинка был конечной остановкой, откуда можно было только улететь в серое небо через дымоход, по зловещей печной трубе, как будто ты не человек, а сон. Все они это знали, но никто в это не верил, потому что явь не могла быть настолько омерзительна. Когда прошло четыре дня без известий о Лангфусах, они поняли, что больше никогда их не увидят, и наступила суровая, непроницаемая тишина, прошитая косыми взглядами, и нарушали ее только песни, которые Мириам пела тихо-тихо, чтобы усыпить свою малышку, потому что ей хотелось, чтобы та весь день спала, вместо того чтобы жить в таком кошмаре.

– Всем встать! Иосиф Лодзер!

Дверь внезапно распахнулась, ударившись об стену, и задремавшая за минуту до того Юдифь в ужасе проснулась, но даже не всхлипнула, потому что, хотя ей было всего шесть лет, она уже научилась молчать и хранить страх внутри. Она только крепко сжала руку матери.

– Сейчас вернусь, – успокоил их доктор. Уходя, он с нежностью посмотрел на деда, сидящего в своем углу, на обоих детей и на Мириам, чтобы унести память о них в вечность.

– Прости меня, – сказал ему Исаак, все еще коривший себя за то, что закашлялся.

– Если останетесь в живых, – прошептал ему доктор, – поезжайте в Палестину. – И исчез, а за ним и собаки.

Рядом с гауптфюрером[62] СС сидел сухопарый лысый мужчина в очках и вглядывался в лицо доктора Лодзера, пытаясь уловить, как он откликнется на сделанное его коллегой предложение.

– Какие у меня гарантии, что вы сдержите свое слово?

– Никаких. Но боюсь, что выбора у тебя нет.

Доктор Лодзер, привыкший к повиновению, опустил голову. С невыносимой болью в голосе он спросил:

– Кто из нас останется в живых?

Тут лысый впервые взял слово и вежливо, как образованный человек, произнес:

– Это должны будете решить вы сами. – Любезно улыбнулся ему и закончил: – Все вместе.

По окончании разговора доктор нарушил обычаи Треблинки и с ненавистью посмотрел в глаза гауптфюрера и лысого незнакомца. Бога нет, подумал он, возвращаясь в камеру.

Иосиф Лодзер рассказал все Мириам и деду, когда дети уснули. У них было два часа, чтобы подумать и сообщить свое решение. Мужчины дали Мириам выплакать всю невыносимую горечь такой жестокости. Когда все успокоились, дед решил процитировать Плач Иеремии, что делал каждый день, с тех пор как к ним вплотную приблизилась смерть, и продекламировал, помни, Иерусалим, дни бедствия своего и страданий своих. А Мириам надтреснутым от горя голосом пробормотала, и удалился мир от души моей; я забыл о благоденствии. А доктор Лодзер, сжав губы, сплюнул, погибла сила моя и надежда моя на Адоная.

Он проговорил это так грубо, что его стих Плача прозвучал как кощунство. А дед, дабы не кончились на этом слова верных, добавил так, что почти было не разобрать, что он толкует, пошли им помрачение сердца и проклятие твое на них, о Адонай.

* * *