Зимний сад

Мередит уже не помнила, сколько ей тогда было лет, но Нина в то время только начала заниматься плаванием – значит, наверное, около десяти. Папа как раз повез Нину в бассейн, и Мередит осталась наедине с матерью в их необъятном доме. После обеда, вооружившись садовыми инструментами и пачкой семян, она выскользнула на улицу и пробралась в зимний сад. Радостно напевая себе под нос, она выдрала свисавший повсюду плющ и не без труда вытащила из земли медную колонну, покрытую зеленым налетом, – из-за нее сад казался запущенным. Она старательно вскопала лопаткой почву и посеяла семена в аккуратные, ровные грядки. Когда из них прорастут цветы, – Мередит уже сейчас могла нарисовать их в воображении – этот бело-зеленый хаос, который мать именует садом, обретет порядок, яркость и красоту.

Мередит гордилась и задумкой, и ее воплощением. Ковыряясь в земле, сортируя семена и ровняя грядки, она то и дело представляла, как мать заглянет сюда, обрадуется сюрпризу и в кои-то веки ее обнимет.

Погрузившись в мечты, Мередит не заметила ни стука, с которым закрылась дверь дома, ни шагов по каменной дорожке. Она не догадывалась, что в саду кто-то есть, ровно до тех самых пор, пока мать за шкирку не подняла ее – так резко, что она потеряла опору и повалилась на землю.

Что ты сделала с моим садом?

Я хотела его украсить для тебя…

Выражение лица, с которым мать волокла ее через двор и по ступенькам крыльца, запомнилось Мередит на всю жизнь. Она плакала, просила прощения, спрашивала, что сделала не так, но мать молча втолкнула ее в дом и захлопнула дверь.

Оставшись одна в столовой, Мередит сквозь слезы смотрела, как за окном ее мать выкапывает из земли семена – так яростно, будто в них содержится яд. Мать впала в исступление; она снова развесила плющ по саду, держа его в руках с нежностью, какой никогда не удостаивала дочерей, а затем перетащила колонну обратно. Когда зимний сад приобрел прежний вид, мать опустилась на колени перед колонной, склонив голову, точно в молитве, и оставалась в таком положении до самого вечера.

Вернувшись наконец в дом – с черными от земли руками, кровоточащими пальцами, разводами грязи на лице, – мать, даже не взглянув на Мередит, поднялась по лестнице и закрылась в спальне.

Они ни разу не говорили про этот случай. Когда папа вернулся домой, Мередит бросилась к нему в объятия и рыдала до тех пор, пока он не спросил: Что с тобой, Бусинка?

Возможно, если бы она тогда что-то ответила, рассказала правду, то все бы сложилось иначе и сама она выросла иной. Но она не сумела. Я люблю тебя, папочка, только и сказала она, и звук его гулкого смеха, как и всегда, помог ей обрести равновесие.

А я тебя, сказал он. Но как бы она ни желала, этой любви было ей недостаточно, и чувство случившегося провала пустило в ее душе настолько крепкие корни, что осталось только постараться разлюбить мать.

Голова слегка закружилась, и Мередит закрыла глаза. Нина ошибается: папа бы все понял.

Она услышала громкий стук и открыла глаза, ожидая увидеть Люка и Лею, бьющих по полу хвостами и требующих приласкать их.

В дверях стоял Джефф, одетый, как и вчера, в поношенные «ливайсы» и синий пуловер с круглой горловиной.

– О. Ты уже дома.

– Я ухожу, – тихо сказал он.

Она не знала, чувствовать ей облегчение или досаду при мысли о вечере врозь.

– Ждать тебя к ужину?

Он глубоко вздохнул и повторил:

– Я ухожу.

– Это я слышала. Я не… – Вдруг она поняла и взглянула на него: – Уходишь? От меня? Из-за вчерашнего? Прости меня. Правда. Я не должна была…

– Нам нужно на время разъехаться, Мер.

– Не уходи, – мотая головой, прошептала она. – Пожалуйста, не сейчас.

– Не существует подходящего момента. Сначала я терпел из-за твоего папы, теперь из-за мамы. Убеждал себя, что ты все еще меня любишь, что ты слишком измотана, но… Больше я в это не верю. Ты выстроила вокруг себя стену, Мер, и я устал на нее карабкаться.

– Но теперь все наладится. В июне…

– Я больше не могу, – сказал он. – Девочки приедут всего через пару недель. За это время нам надо решить, чего мы с тобой хотим дальше.

Она готова была развалиться на части, но мысль о том, чтобы дать слабину сейчас, казалась страшнее смерти. Многие месяцы она погребала все чувства внутри себя и даже не представляла, что будет, если хоть раз их выпустить. Кто знает – может, позволив себе заплакать, она станет вопить как банши или обратится в камень, как героиня одной из сказок матери? Поэтому она сдержалась, кивнула и, стараясь придать голосу твердость, ответила:

– Ладно.

В его взгляде она прочла разочарование. Он смирился. Другого ответа я и не ждал, будто говорили его глаза. Отпускать было мучительно больно, но она не знала, как удержать его, что сказать, а потому молча встала и мимо Джеффа и выставленного у дверей чемодана (вот откуда тот стук) прошла на кухню.