Зимний солдат

Он не ответил. Посмотрев наверх, он увидел, что ее плечи чуть-чуть порозовели, словно она уже слегка обгорела на солнце.

– Люциуш.

– Да-да.

Перед тем как одеться, собрать вещи и пуститься в обратный путь, они еще раз выкупались, по отдельности. Оба молчали. Дважды на пути они останавливались; оба раза он целовал ее, но теперь уже казалось, что она только позволяет ему это, что ей не терпится вернуться.

Над долиной поплыли облака, нагнав, а потом и обогнав их. Его наручные часы показывали, что сейчас около двух, их не было каких-нибудь четыре часа, но казалось, что они возвращаются из другого мира. Он вспомнил летние венские дни, бульвары, влюбленных, которые идут, держась за руки. Но она все время оказывалась слишком далеко, чтобы к ней прикоснуться, и по мере приближения к госпиталю он ощущал, что расстояние между ними снова увеличивается. Он боролся с этим чувством, заставлял себя снова и снова вспоминать, как она плавает, зовет его. Но он понимал – она думает о чем-то другом, чем не станет с ним делиться.

Тропинка в конце концов свернула в сторону от реки, и они оказались в чаще. Разворошенные листья отмечали направления, куда она бросалась за грибами. Теперь он жалел, что те мгновения под солнцем прошли так молчаливо. Лишь несколько минут до дороги, где могут оказаться другие люди. До того, как у него не останется возможности ничего сказать…

В операх и романах его всегда слегка забавляло – да и верилось в это с трудом, – как мужчины и женщины, вроде бы в здравом уме, вкладывали столько значения в те слова, которые ему теперь хотелось произнести. Три по-немецки, два по-польски, одно по-венгерски (впрочем, по-венгерски все кажется одним словом). Все это так надуманно, казалось ему раньше, так чувствительно, сентиментально, поэтам просто не хватает воображения, и они вкладывают одни и те же слова в уста умирающих рыцарей, возвращающихся воинов, плачущих девиц, словно все они – богомольцы, повторяющие одну-единственную молитву…

Но теперь-то он понимал. Три слова, или два, или одно, если ему не хватит уверенности (потому что иногда в поисках уверенности влюбленные обращаются к иностранным языкам). Заклинание. И, как положено, заклинание преобразит их…

Он хотел сказать это в ту ночь, когда у нее спал жар.

И когда Хорст снова приехал.

И когда он видел, как она ухаживает за Йожефом Хорватом после Anbinden.

И в тот день, когда они добрались до развалин замка и он осмелился спросить, что она будет делать после войны.

Они вышли на дорогу. За деревьями уже виднелись крайние дома деревни. От покрытых соломой крыш и темной древесины церкви поднимался пар. Над головами по ветвям шумно скакали белки. Казалось, что она тоже замедляет шаг.

– Маргарета. – Я люблю тебя. Это же так просто, раз – и все.

Она остановилась и даже не обернулась еще к нему толком, когда он услышал собственные слова – сбивчивые, казенные, неуверенные.

– Маргарета… я… я хотел попросить вас, чтобы вы подумали, не выйдете ли вы за меня. Не сейчас, конечно. Сейчас ничего не нужно менять, разумеется. Но, если захотите, после войны… – Он беспомощно взмахнул руками. – Маргарета… я… я… вы же понимаете, что я…

Но тут он остановился, увидев, что она плачет. Он машинально дотронулся до ее щеки, она схватила его руку и поцеловала – сначала пальцы, потом ладонь.

– Ох, Люциуш, – сказала она.

И побежала – по тропинке, к повороту, за поворот, который вел к деревне и церкви.

11

Когда он добрел до госпиталя, его брюки были мокрыми от росы, обшлага забрызганы грязью; он сразу же пошел к себе переодеться, лелея слабую надежду, что она ждет его там, что они еще хоть немного смогут побыть вдвоем. Но нет, разумеется, она его там не ждала. Ей надо было отнести грибы на кухню, сменить одежду. Он сознавал, что пока солдаты во дворе, она вряд ли рискнет прийти к нему в комнату.

Оставшись один, он постарался собраться с мыслями. Он не вполне понимал, что произошло. То, как она взяла его руку, поцеловала ее, произнесла его имя; ее слезы, которые, по крайней мере в то мгновение, казались слезами радости, – все это поначалу склонило его к мысли, что она скажет «да». Но стоило ей обернуться к нему, как сгустилось сомнение. Во взгляде ее читалась печаль, и, готовый к любому отклику, он все же не ожидал, что она, всегда решительно идущая напролом, вдруг убежит. Он так и не сказал, что любит ее, – может быть, это была ошибка? Зашел ли он слишком далеко – или, наоборот, недостаточно далеко?

У себя, в одиночестве, он прикоснулся к синяку на плече, где оставался едва заметный след ее зубов. Теперь и это казалось двусмысленным: укус может быть страстным, а может быть предупреждающим. Но мгновения, пронизанные солнечными бликами, когда она прижималась к нему в воде, то, как она произнесла его имя, – в этом он ошибаться не мог.

В свежей одежде он вышел во двор. Все потихоньку собирались на ужин, и когда он шел к церкви, ему навстречу дохнуло запахом вареной картошки.

Внутри он обнаружил Жмудовского.

– А, вот и вы. – Санитар нес связку белья в прачечную. – Мы уж начали беспокоиться.