Зимний солдат

– Конечно, дорогая сестра. – Он смотрел на нее с некоторым изумлением, немного возбужденный всем этим актерством. – Хочу напомнить, что я был занят другим пациентом.

Он искал в ее глазах какого-то намека, узнавания, но она уже отвернулась.

Начали с ампутаций. Венгр из Мункача, по документам – восемнадцать лет, но Люциуш подозревал, что он прибавил себе возраст, чтобы отправиться на фронт. Они удалили ему кисть незадолго до появления Хорста. Парень держался стоически, но этим утром вся рука тускло позеленела. Стоя у операционного стола в ожидании эфира, за которым отправился Жмудовский, Люциуш краем глаза наблюдал за Маргаретой, но ничего не видел – и на какое-то мгновение задумался, не оказалась ли прошлая ночь игрой его воображения. Или она спустилась к нему, когда все еще была в каком-то бреду, и теперь ничего не помнит…

– Доктор?

Он оглянулся на голос. Жмудовский.

– Ваш пациент под наркозом. Начнете?

Люциуш посмотрел на Маргарету; она протянула ему скальпель. На этот раз ему показалось, что на короткий миг в ее глазах промелькнула какая-то искра. Что-то незаметное, признание общей тайны. Под хирургической маской он машинально прикоснулся языком к своей губе там, где она его слегка укусила. Потом глубоко вздохнул и перевел взгляд на пациента.

Но как же трудно было сосредоточиться! Он уже произвел почти сотню ампутаций, но все как будто приходилось начинать с самого начала. Даже когда он усилием воли отводил глаза от Маргареты, он чувствовал каждое ее движение – как приближаются друг к другу их руки, как долго длится каждое прикосновение.

К полудню, завершив операцию и обход, он уже не мог думать ни о чем другом.

Когда все собрались на обед, он сказал, что ему нужно заполнить кое-какие старые отчеты, и ушел к себе, прежде чем ему подали еду.

В своей комнате он принялся беспокойно шагать туда-сюда. Удивительно, как легко оказалось лишить его равновесия, как его сердце начинало колотиться лишь от одного ее взгляда или когда ее рукав касался его рукава, как неотступно следил он за ее перемещениями по приделу церкви. Он напоминал сам себе глупое животное, которое ждет от хозяина малейшего знака внимания, а она при этом казалась совершенно невозмутимой. Она что, пытается ему что-то сказать? Что случившееся – ошибка? Что последствия нарушенного обета слишком, слишком непереносимы и это не может повториться?

В дверь постучали. Он не успел еще сделать шага, как она уже вошла и закрыла дверь за собой.

Ее губы прижались к его губам.

Они стояли так не двигаясь. Он был слишком удивлен, чтобы обнять ее. Со двора доносились голоса обедающих, звяканье ложек.

Она оторвалась от него.

– Они нас заподозрят. – Взглянула на него. – Губы – не видно, что я целовалась?

Ее лицо раскраснелось.

– Немножко видно.

Глаза ее вспыхнули. С ее появления прошло меньше минуты. Она слегка поклонилась, как часто делала на прощанье, и вышла.

На протяжении всей недели они находили друг друга в мгновения, украденные у дневного распорядка. В темноте притвора, в тенях за церковью, на краю огорода, среди торжествующих кузнечиков в грушевом саду. Каждый раз коротко: поцелуй, торопливая ласка. И потом – шепот: Люциуш, довольно, отпусти, нас увидят. Люциуш, мне надо…

Так пусть увидят! – хотелось сказать ему. Но он уже жил ради этих коротких мгновений и боялся, что она даже их у него отнимет. В первую ночь он ждал в своей комнате, пытаясь в шепоте ветра различить звук шагов. Она не пришла, и он вышел в летний сумрак, чтобы взглянуть на окошко ризницы, подстеречь ее бессонную тревогу, убедиться, что она, как и он, ждет. Он смотрел на ее дверь, желая, чтобы она отворилась; пересечь двор и постучаться так просто! Но он понимал, что она установила определенные условия.

Так что это она всегда приходила к нему, и она всегда первой отрывалась от него. Они не обсуждали происходящее. Не упоминали нарушенные обеты, и что изменилось, и как, и к чему приведет. Часы, которые она проводила в одиночестве и которые когда-то возбуждали его любопытство, превратились в мучительную тайну, и доступ к ней был для него закрыт. Но он не спрашивал. Он со страхом представлял, как что-нибудь ляпнет и она больше не придет.

В середине недели привезли трех новых пациентов – после того, как грузовик попал в грязевой поток на перевале и опрокинулся; на следующий день у одного из них начались судороги. Вихрь забот на мгновение развеял чары. Он с ужасом обнаружил трещину черепного свода, которую проглядел при первичном осмотре. Пришлось сверлить кость, отсасывать кровь, ждать, следить еще два дня – когда наутро солдат очнулся и попросил поесть.

Люциуш злился на себя. По правде говоря, обнаружь он трещину раньше – вряд ли бы он делал что-нибудь по-другому. Но существенно было то, что он ее проглядел. Он позволил своим интересам, своим пристрастиям заслонить то, что важно для его пациентов. Это предупреждение, думал он. То, что случилось, не должно повториться.