Зимний солдат

Люциуш откинулся назад, борясь с желанием повысить голос. Ну после того, что было, думал он, ты должна мне хотя бы это.

Она замолчала, в своей манере давая понять, что разговор окончен. Но он не пошевелился.

– Что-нибудь еще? – спросила она наконец.

Люциуш посмотрел на свои руки, потом снова на нее.

– Моя мать говорит, репутация генерала удивительно безупречна. Особенно во времена таких повсеместных злоупотреблений.

Наташа посмотрела на него настороженно.

– И что это значит?

– Просто меня всегда удивляли те твои истории, как вы покупали шампанское у врага или как вас с сестрой сопровождали солдаты Третьей бригады в Закопане, чтобы вы могли покататься на лыжах во время войны. Солдаты, которые должны были быть на фронте.

Она застыла. Мельчайшее движение, почти незаметное. Но он увидел, и она это поняла.

Она затянулась сигаретой.

– Шантаж с нами не пройдет, Люциуш.

– О, у меня нет намерения тебя шантажировать. Что ты. – Он сделал паузу, осознавая, что на мгновенье ощутил сладость мести. – Но, с другой стороны, именно такие истории обожает моя мать.

В дальнем конце комнаты он разглядел изображение на мольберте, обнаженная, автопортрет. Он ждал, что в нем что-то дрогнет, но этого не произошло.

Письмо пришло через неделю.

Одна-единственная фраза, в которой Люциушу Кшелевскому, другу Польши, давалось разрешение на проезд от Львова до Долины и обратно.

Обратно – приятное дополнение, подумал он. Великодушно с ее стороны. Он об этом не просил.

Он отправился прямо на станцию, купил билет на поезд, отправляющийся утром до Львова через Одерберг, который теперь назывался Богумин, на территории новорожденной Чехословакии, всего лишь восьми месяцев от роду.

В ту ночь он проскользнул в кабинет отца. Оба его родителя были на каком-то приеме в городе, а Ядвиге дали неделю отпуска, чтобы она могла повидаться со своей семьей. На одной из стен красовалась коллекция аркебуз, копий и штыков, под ней – витрина с огнестрельным оружием. Там, среди старинных образцов – четырехствольные залповые пистолеты, кремневые трехдульные, итальянские длиннозарядные ружья, – лежал старый служебный револьвер, из которого отец пытался учить его стрелять в начале войны.

Витрина скрипнула, когда он открывал ее.

На полках, встроенных в деревянные панели, он нашел имперский атлас и, пролистав страницы, остановился на карте Карпат. 1904 год. Но горы-то не изменились. Он вырвал лист. Взял компас из отцовского охотничьего набора. Он уже заблудился однажды. На этот раз нельзя рисковать.

Глубоко в шкафу обнаружились заплечный ранец и фляжка, которые ему выдали, когда он работал на поездах. Люциуш пробежал пальцами по застежкам; несмотря на то что он много месяцев не надевал ранец, он все еще помнил его тяжесть, и как снег собирался в швах, и как он поскрипывал, когда был нагружен. Он надел ранец на плечо. Он почти забыл такого себя, оторвавшегося от дома на Кранахгассе. Того, кто два года владел лишь тем, что мог унести на себе.

Из кухни: краюха черного хлеба, жестянка с пралине, кусок сыра. Из ящика стола: запас крон и потом, поколебавшись – можно ли использовать австрийскую валюту в Чехословакии и в Польше? – коллекция серебряных монет, которую он собирал еще мальчишкой.

В своей комнате Люциуш вновь склонился над картой, прослеживая вершины гор. Лемновицы не были отмечены, но он нашел Быстрицу и, ведя пальцем вверх по долине, – изгиб реки, где расположилась деревня. Оттуда тонкая голубая линия вилась через зеленую полосу леса. Где-то там была ива. Два валуна на речном берегу.

Его старый медицинский карандаш пометил деревню крестиком.

Родители в тот вечер вернулись поздно, и Люциуш притворился спящим. Утром он выскользнул из дома, пока они еще спали. На столе в столовой, там, где мать предлагала ему взять жену, он оставил короткую записку. Он едет в Галицию повидаться кое с кем из армейских знакомых. Не волнуйся о выкупе, хотел он добавить, но записка и так уже была достаточно вызывающей. Она поймет, куда он поехал.

На Рингштрассе он нанял фиакр до Северного вокзала, где, под зубчатыми арками, ждал поезд.

Когда они выезжали из города, начался восход.

Он сидел у окна, по ходу поезда. В купе с ним была семья из шести человек, четверо большеглазых детей, сбившиеся в кучку на двух сиденьях, молодой солдат, принарядившийся для путешествия, театрально внимательный к молодой беременной жене. Снаружи, в приглушенном свете, был виден склад, где железнодорожные рабочие грузили в вагон ржавые трубы. Дальше поезд миновал ряд списанных составов с облезлой краской и пустыми окнами; пучки травы, похожие на стариковские брови, прорастали в узких колеях.

Они замедлили ход, когда пересекали Дунай по дребезжащему железному мосту.