Зинаида Серебрякова

Однако работать в Марокко оказалось для Серебряковой во многом труднее, чем ранее и в родном, до поры спокойном Нескучном, и в Петербурге, и даже во Франции — вследствие иных условий жизни страны, поразившей ее до крайности своей совершенно новой живописностью и новым для нее, невиданным бытом. Вот что пишет она из Марракеша Е. Е. Лансере в Москву в конце декабря 1928 года: «…костюмы самых разнообразных цветов, и все расы человеческие, перемешанные здесь — негры, арабы, монголы, евреи (совсем библейские) и т. д. Жизнь в Марракеше тоже фантастическая — все делается кустарным образом, как должно быть было и 1000 лет тому назад.

На площади — называется Джемаль Эль Фиа — каждый день тысячи людей смотрят, сидя кружками на земле, на танцы, фокусников, укротителей змей (совсем как дервиши и индусы) и т. д., и т. д. Все женщины закрыты с ног до головы, и ничего, кроме глаз, не видно. Я вот уже две недели как здесь, но так одурела от новизны впечатлений, что никак не могу сообразить, что и как рисовать…»

И после этого столь выразительного описания продолжает: «Как только сядешь (в углу улицы, всегда, впрочем, смрадном) рисовать, женщины уходят, арабы же не желают, чтобы их рисовали, и закрывают свои лавочки или требуют на чай — 20 или 10 франков за час!!! Вообще… каждый шаг здесь стоит ужасно дорого (это американцы противные напортили своими долларами…)».

Водонос. 1928

В результате Серебряковой приходится нанять «араба, проводника, говорящего по-французски, — 10 долларов в день, — чтобы ходить со мной по городу, т. к. одной никак нельзя: запутаешься в лабиринте уличек и еще попадешь в запретные для европейцев места»^[101].

Несмотря на все эти трудности и непосильные расходы на оплату проводника и позирующих, несмотря на то, что Серебрякова — как всегда — безжалостно умаляет объем и качество своей работы («…до сих пор ничего не нарисовала, и каждый день ложусь в отчаянии и решаю уехать, а утром опять не нагляжусь на эту удивительную картину жизни…»), она трудится необычайно успешно, умея в самые сжатые сроки вложить в этюд, а на самом деле — в законченный портрет (не говоря уже об изображении интерьеров лавочек и дворов и о пейзажах) все свое мастерство и вдохновение. И конечно, в этих поездках (а второе путешествие, когда она увидела новые города и горы Атласа, еще одарило ее неожиданными впечатлениями) Серебряковой помогал и ее «специально портретный талант» (Е. Е. Лансере), и то, что благодаря заказам на пастельные портреты в Париже она привыкла работать с полной сосредоточенностью и быстротой (вспомним и слова К. А. Сомова, что «как раз быстрые вещи удаются ей блестяще»). А это оказалось ей теперь особенно необходимым — марокканцы отказывались позировать Серебряковой более получаса.

Надо сразу же подчеркнуть, что марокканские работы 1928 и 1932 годов представляют, несомненно, единое целое и по взгляду живописца на открывшуюся ему жизнь, и по удивительному мастерству исполнения. Может быть, портреты 1932 года более законченны, позирующий более «изучен», спокойнее «наблюден», чем это было во время первой поездки. Хотя запечатленный в этюде марокканец-водонос (1928) с его вдумчивым взглядом и внимательно переданным Серебряковой обликом, как и бегло, но очень точно набросанный пейзаж с пальмами, кипарисом и горной цепью Атласа на горизонте, более чем убедительны и предельно живописны. Обычно, как это случалось и в работе над «европейскими» портретами — заказными и дружескими, художница лишь бегло намечает фон — место действия, сосредоточиваясь на изображении лица модели.