Зинзивер

Я вышел на улицу и сказал «таксисту по лицензии», чтобы он съездил поужинал, а потом уже не отлучался, дежурил до утра. Таксист стал отказываться, очевидно опасаясь, что я исчезну, не выплатив гонорара. Тогда я дал ему пятьдесят долларов, он укатил.

Он укатил, а я стал слушать шум ветра в макушках деревьев и смотреть на очень крупные зеленые звезды, которые, покачиваясь, поднимались над горизонтом, будто топовые огни какого-то дрейфующего судна. На душе было пустынно и одиноко, так одиноко, словно я находился на необитаемой планете, на которой мне предстояло умереть.

Мысль о смерти испугала, но не напрямую, а через Розочку. Я вспомнил о миелолейкозе, ампулах с морфием, о том, что сегодня девять дней ее матери, и почувствовал внутренний озноб — да, на этой планете без нее — смерть…

Я поспешил в горницу и только подошел к Розочкиной кровати, как она сказала, что это не радуга, а мост, поддерживаемый ангелами.

— Да-да, Митенька, ангелами и миссионерками любви.

Она сказала это, приподняв голову, но не пошевелив губами, и так отчетливо, что я оглянулся.

— Нет-нет, я не вернусь, я устала, мы пойдем вместе, ма-а… — вновь как бы сзади меня сказала Розочка.

Я взял ее на руки, и мы вместе стали смотреть в окно, в котором я видел растекающуюся на стекле звезду, а Розочка — радугу в лучах восходящего солнца.

Сколько мы так сидели — бог весть! Розочкина словоохотливость внезапно сменялась продолжительным забытьем, а то вдруг, очнувшись, она слегка отстранялась, ищуще взглядывала на меня и, неожиданно все вспомнив, припадала к моей груди:

— Митенька, ангел мой, не удерживай меня, отпусти! Там, Митенька, хорошо, там мы все-все вместе.

Я не понимал, о чем она просит, и только еще теснее прижимал ее к груди.

— Розочка, ангелочек мой, не уходи, не оставляй меня одного, — шептал я.

Розочка поднимала глаза, и по их неправдоподобной огромности я чувствовал, что причиняю ей душевную боль. И тогда, чтобы не терзать ее, я замолкал, а чтобы надежнее сохранять молчание, закрывал глаза. В одну из таких минут, кажется, уже на рассвете, внезапный сон сморил меня.

Мне привиделось, что мы с Розочкой стоим у солнечного родника, ручеек от которого, звеня, падает вниз на скалы и там расцветает радугой.

— Где это мы? — спрашиваю я Розочку. — Здесь так хорошо, здесь так красиво, здесь так бесподобно, что просто дух захватывает!

— А ты догадайся! — говорит Розочка и, смеясь, отбегает от меня, приглашая поиграть в догонялки. — Ты же принц, мой принц?!

Она ступила на самый краешек скалы, но я не успел испугаться. Словно лебедушка из «Лебединого озера», Розочка вытянулась в волнообразном движении крыл-рук и перелетела через парящий над скалами ручей.

— Знаю, знаю… мы — в Манчестер Сити! — обрадованно сообщил я и спросил: — Правда, правда?!

— Правда! — весело ответила Розочка и, мягко опустившись на другой стороне ручья, как бы играя, помахала мне носовым платочком: — До свидания, Митенька! До свидания…

Но тут легким ветерком стало относить на нее радугу, и я вдруг увидел, что платочек в ее руке из шелка в золотой горошек, то есть как платье с зелеными клиньями, а на ногах белые туфельки, которые я втайне от нее купил в Москве, когда мы ехали к нам домой вместе с Раисой Максимовной.

Мысль о Раисе Максимовне (что ее нет, умерла) встревожила меня. Я подумал: а почему это здесь Розочка в белых туфельках и платье в золотой горошек? Подумал, а Розочка вдруг тотчас прочитала мою мысль и сказала так ласково-ласково, как бы извиняясь:

— А ты, Митенька, догадайся, догадайся, ангел мой!

Меня словно током ударило, так внезапно проста была догадка. Я очнулся, но прежде чувств уже знал, что произошло непоправимое.

— Прости, Розочка, прости! — сказал я вслух, толком не понимая, за что прошу прощения, но вполне уверенный, что она меня слышит и простит.

Осторожно, словно со спящей на руках, я встал и так же осторожно, словно спящую, положил Розочку на кровать. Распрямляя ее еще не остывшие члены, я подумал, что Розочка стала значительно тяжелее. Все это время, что ее укладывал, я избегал смотреть ей в лицо, а когда посмотрел — прежде мысли возликовал (мне показалось, что Розочка живая), но тут же вместе с мыслью и опечалился.

Розочка лежала с открытыми глазами, и на лице ее была запечатлена жалостливая-жалостливая улыбка. Она словно бы просила у меня прощения — ну хотя бы за то, что стала для меня значительно тяжелее.

Я невольно простер ладонь и закрыл ей глаза. Мои действия были машинальными, я чувствовал, что руководствуюсь не своим, а каким-то общечеловеческим опытом, который более моего полезен, но который сейчас, применительно ко мне и Розочке, почему-то ранит.

— Нет-нет, ты передо мною ни в чем не виновата. Это ты меня прости, потому что мне очень-очень одиноко. Да, очень…

Я зажег лампадку перед иконой Божией Матери. Подошел к Розочке, поцеловал ее в лоб, перекрестил и сам перекрестился. Потом достал бутылку водки, два стакана и вышел к «таксисту по лицензии».