Зинзивер

— А все потому, что Клеопатра, — философски подытожил бригадир.

Прошлым летом к ним наведался некто Мардоний Хрюшин. В шляпе и с портфелем — на два ключика. «У вас в гостиничной комнате (при конторе) клопчики». Чистюля такой и грамотный: инспекция, дезинфекция, акция, махинация… Все — ция, ция… Ну еще: чики, чики — спорчики, договорчики, огурчики, помидорчики…

Председатель колхоза растерялся, боязно с неизвестным человеком заключать договор на будущий урожай. Говорит:

— Иваныч, на тебя вся надёжа — мнение?

— Погодить надо. Проявит себя — либо на имени, либо на фамилии поскользнется.

— Смотри, Иваныч, как бы твоя теория всем нам поперек горла не встала с соседями позаключает свои договорчики, а от нас как от приверед отвернется!

Назавтра засветло пошел на конюшню, а там, за скотными дворами, огромная лужа, видит, посреди нее человек лежит, да так потерянно, словно валяется рядом со шляпою и портфелем. Вытащил и чуть заикой не сделался: лица нет — морда свиная, и даже не морда — рыло. С перепугу зуб на зуб не попадал — никак труп изувеченный?! Отер соломой — дышит. Слава Богу, не захлебнулся — пьяный. За ноги подтащил к сеновалу — шляпа, полная грязи, портфель — кизяк навозный, в задранных штанах — дерьмо. Пописал на него, чтоб маленько умыть, и ахнул: из-под рыла не морда даже, а губатое личико нарисовалось, и не кого-нибудь — Мардония Хрюшина.

Потом, вместе с председателем, открыли портфель, а в нем печатей, и штампов разных, и бланков, и государственных бумаг — пройда! Водочка подвела…

— Хотя что напраслину возводить, — повинился бригадир. — Сейчас все пьют. По осени не захотели мардониям свеклу отдавать, а ныне сами, кому не лень, самогон гоним. А участковый (Пробников Ефим) навроде дегустатора первая чекушка его. Вчера — Сто святых. Завтра — Благовещение. Послезавтра Вербное воскресенье… За тысячу лет Крещения Руси… каждый день календаря — праздник. Так что, если иметь надлежащее здоровье, — можно целый год не просыхать…

Он поведал, что уже ставил вопрос на колхозном собрании о переименовании Черемшанки в Мардонию. Все обозлились на него, а за что?

Возле дома, помогая снять чемодан, посоветовал выйти вечерком к плетню и постоять, послушать деревню.

— В редкой избе не услышишь песняка, а почему?.. Да потому, что там, он указал пальцем в небо, — деревня наша уже переименована, мы — мардонайцы!

Я поставил чемодан на ступеньку крыльца и огляделся. Куры, промышляющие у покосившегося плетня. Летняя кухня, собранная из каких-то немыслимых кусков фанеры и вагонной рейки. Забор из жердин, разделяющий внутренний дворик. Во всем ощущалась крайняя бедность.

Я подошел к тополю и подивился дымчатой свежести его коры и еще тому, что всю эту бедность я уже видел. Да-да, конечно, я все это видел в Крыму. Но там и запустение, и бедность, и огород, и деревья, и вся природа вокруг имели самостоятельное значение. Они были всегда и всегда были без меня. А здесь все: изба, и летняя кухня, и сараюшки, и покосившийся плетень, и этот просыпающийся тополь, и все-все, что я видел своими или мамиными глазами, было моим, было со мной, было частью меня. Многое, конечно, изменилось, стало иным, но мы узнали друг друга — узнали. Если бригадир Огородников прав и там, на небе, уже переименована Черемшанка, то это произошло и по моей вине.

Я не стал вытаскивать палочку, на которую была закрыта дверь в избу. Я вспомнил «электрические» лампочки стеклянных банок своего детства, умного и приветливого Джека, согбенную старуху Коржиху, пугающую своей клюкой, и, как в детстве, сел на крыльцо, уверенный — где бы ни была сейчас мама, она думает обо мне, и надо только немного подождать — она уже спешит домой.

И точно, только я сел на крыльцо, только посмотрел на закатное солнце, на горящие стеклянные банки на плетне, только посмотрел в даль нашей колхозной улицы, как сейчас же и увидел ее, спешащую… А за ней голубоватую, с белым подбрюшьем, козу и двух белых, как снег, козлят. Еще я увидел Джека, то есть пятнистую дворняжку, очень похожую на Джека, которая бежала впереди и изредка, поджидая маму, подтявкивала в сторону избы (очевидно, чувствовала во дворе мое «постороннее» присутствие).

Мама прошла мимо колодца и подошла к воротам во двор для скота. У ворот ее загораживала сараюшка для угля, но и так было ясно, что мама загоняет коз. Потом ее голова в темно-коричневом платке с красными яблоками по окрайку появилась над калиткой.

Пятнистая дворняжка, отбежав едва ли не на середину улицы, заливисто залаяла.

— Ты чего, Шарик? — недоуменно спросила мама, но его беспокойство уже передалось ей.

Открывая калитку, она внимательно оглядела палисадничек по-над плетнем, готовая застать в нем чужую козу или другую непрошеную живность. Она даже подняла прутик, чтобы разобраться с потравщиком. И тут бросила взгляд на крыльцо.

— Ма-а?!

Она вздрогнула и, точно маленький ребенок, пряча прутик за спину, попятилась и села на лавку у плетня, которую я не приметил.

— Ми-итя! — выдохнула мама и так быстро и мелко закивала головой, словно еще что-то хотела сказать, но ей не хватало воздуха.