Зло и свобода. Рассуждения в связи с «Религией в пределах только разума» Иммануила Канта

Кантовский формальный «долг исполнять долг» мне не нужен до тех пор, пока мое «эмпирическое Я» не оказывается «раздвоенным» в специфической жизненной ситуации и пока оно определенным образом не осознает то, что обращение к наличному всеобщему моего жизненного мира ничего не дает, кроме усугубления моей муки. Только так я могу открыть то, что это всеобщее («базисные» правила, принципы, заповеди и т. д.) моего жизненного мира само есть причина моей муки, что избавиться от нее означает изменить его, что, следовательно, мне нечего выбирать среди тех максим поступка, которые всеобщее мне предлагает в своем готовом и универсальном меню. Я осознаю, что в действительности мне приходится выбирать между ним как оно есть сейчас в качестве статус-кво и альтернативой ему, которая пока есть не более чем предмет моего стремления. Но, определяя себя через альтернативу, а не наличное бытие, я перестраиваю и себя и пусть «предварительно», но все же неким образом разрешаю мучавший меня «внутренний» конфликт. Я начинаю самоопределяться в другом нравственном качестве, чем то, в котором я существовал доселе. Именно в этом контексте и в этот момент моего самопереопределения наступает «звездный час» кантовского формального долга.

Можно сказать, что в этом контексте и в этот момент пустота, свойственная кантовскому «долгу исполнять долг», достигает своего апогея: формальный долг не только не несет никакого содержания внутри себя, но ему не к чему себя приложить. Отвергая наличную действительность всеобщего моего жизненного мира, я отвергаю все предлагаемые им к рассмотрению возможные максимы моего поступка^[243] – даже (осуждаемое им) самоубийство, которое ведь (вспомним «абсурдного человека» Камю) тоже может быть в определенных обстоятельствах приемлемым для общества несвободы способом отречения от свободы. Только что сказанное еще раз напоминает нам о том, о чем мы говорили выше: несвобода есть «выбор, от которого нельзя отказаться». Инструмент, при помощи которого мы выбираем внутри такого навязанного выбора, – будь то кантовский моральный закон или самое банальное благоразумие – ничего изменить не может, он не в состоянии превратить несвободу в свободу.

Изменить что-либо может лишь то, что выбор сформирован мной, пусть меня к этому подтолкнула моя мука, а не та мнимая свобода от всего «эмпирического», которая в действительности может существовать только как абсолютный детерминизм, сгубивший (во всяком случае, в версии Лейбница^[244]) буриданова осла. Но мой выбор может быть только выбором между некоторыми элементами статус-кво и альтернативой им, являющейся моим стремлением. Таким образом, представление о тестировании на универсальность при помощи морального закона неких уже имеющихся в наличии максим, одну из которых мне следует выбрать как максиму моего поступка, не имеет никакого отношения к свободе.

К свободе будет иметь отношение только создание мной максим моих поступков при помощи «долга ради долга» в условиях моего переопределения самого себя, что равнозначно выбору между навязываемыми мне «готовыми» максимами наличного бытия и создаваемыми мной максимами в пользу последних. И ответственность за такой выбор и все его последствия несу я и только я. За всю боль и за все страдания, которые может вызвать мой выбор, отвечать буду я, поскольку именно я применил «долг ради долга» при создании максимы моего поступка таким образом, что мне или кому-то еще пришлось страдать^[245]. В чем же заключается роль «долга ради долга» в осуществлении такого выбора в пользу переопределения себя и творения новых максим поступков, претендующих на универсальную значимость?