Зло и свобода. Рассуждения в связи с «Религией в пределах только разума» Иммануила Канта

Но ни пассивность, ни активность разума не есть нечто самоочевидное и бесспорное: любое самое активное мышление не может начинаться ab ovo и всегда опирается на нечто принимаемое за данность, а тем самым – на «авторитеты», транслирующие и санкционирующие эту данность. В то же время даже чрезвычайно склонный к пассивности разум, конечно же, не может совсем отречься от той «спонтанности» и «автономии», которую сам Кант считал определяющей характеристикой разума как такового. Следовательно, вопрос о различении пассивного и активного разума сводится к установлению мер активности и пассивности и их направленности на те или иные предметы. Иными словами, лишь пассивность, достигшая определенной степени, и лишь пассивность в отношении определенных предметов (заслуживающих активной рефлексии) должна считаться «предрассудком».

Но кто и по какому праву устанавливает эти степени и очерчивает круг предметов, заслуживающих активной рефлексии, без чего «просветительские» (и кантовские) рассуждения о «предрассудке» лишаются всякого смысла?^[293] Те, кто по некоему праву решает эти вопросы, тем самым решают и вопросы о том, что есть свобода в содержательном плане, кто свободен, а кто – нет и как свободные должны относиться к несвободным.

Теперь мы можем подумать о том, кому адресован призыв «Sapere aude!» и кто может и должен бороться с «предрассудками». При всей видимой универсальности этого призыва он обращен далеко не ко всем и уж совершенно точно – не к народу. Кант достоверно знает то, что «народ желает (sic!) быть ведомым», что он «большей частью следует тому, что требует от него меньше всего усилий и применения собственного разума», что он «скромно полагает, что умствования не его дело, и считает себя обязанным придерживаться лишь того, что ему сообщают назначенные для этого служащие правительства» и т. д. и т. п.^[294] Если «предрассудок», как мы уже знаем, – это «склонность к пассивности разума», то народ, желающий быть ведомым, целиком находится во власти «предрассудка» и обращаться к нему с призывом «пользоваться собственным умом» просто бессмысленно. Кант этого никогда и не делает^[295]. Он обращается к другим, к тем очень «немногим», которым «удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги»^[296]. Каким образом и благодаря чему им удался этот подвиг, как они вырвались из плена того состояния, которое для всех остальных было (и остается) «почти естественным», является загадкой, решения которой нет не только у Канта, но и в философии Просвещения как таковой^[297].

Но как же – с учетом всего сказанного выше – должна происходить борьба с «предрассудками»? По существу дела это есть вопрос о том, каким образом следует действовать «опекунам», поставленным «над толпой»^[298]. Это – вопрос о характере, технологиях и главных целях патронажа «толпы» (или народа) со стороны группы весьма уникальных особ, монополизировавших «активность разума», иными словами – моральную и интеллектуальную свободу, понимаемую как способность к нравственной рефлексии и независимость от «предрассудков». Чем же, какими принципами эти особы должны руководствоваться, опекая толпу, и благодаря чему их опека толпы может стать эффективной?

Прежде всего, считает Кант, необходимо провести границу между тем, что говорится публике как «гражданскому обществу», с одной стороны, и тем, что обсуждает «ученая публика» внутри круга избранных – с другой. Обсуждаемое внутри круга избранных ни в коем случае не должно выноситься на «суд народа». Только при этом условии «просвещенный дискурс», разговор между избранными сохранит политическую невинность, т. е. не нанесет какого-либо ущерба правительству. Данное условие является решающим и определяющим как с точки зрения эффективности технологий опеки толпы, так и в плане практики свободы: в узком кругу «ученой публики» разговор может идти свободно именно потому, что он всегда остается совершенно безвредным для правительства. Правительство, как подчеркивает Кант, и не должно в такой разговор вмешиваться, ибо такое вмешательство ниже его достоинства. Правительство не должно опускаться до того, чтобы «играть роль ученого», которую оно вынуждено было бы принять, вмешавшись в разговор «ученой публики»^[299]. Выдвигая такую аргументацию, уникальные носители «активности разума» как «покорнейшие слуги» простираются ниц перед престолом.