Зло и свобода. Рассуждения в связи с «Религией в пределах только разума» Иммануила Канта

Три рассмотренных выше вопроса – как различать предрассудки и не-предрассудки; кто может и должен вести с ними борьбу; какими методами эта борьба должна и может вестись – и обозначают те три измерения:, в которых «чистый» моральный закон, вычлененный посредством деконструкции старого, подвергнутого критике «нечистого» закона, тут же, т. е. в самом процессе деконструкции, обрастает исторической плотью нового «нечистого» закона. Кантовское утверждение «невозможности» для человека поднять «мятеж» против морального закона должно быть прочитано исторически конкретно. Будучи сам «мятежником» против (старого) морального закона (не говоря уже о религиоведческом понимании им значения такого «мятежа» при переходе от Ветхого к Новому Завету), он запрещает новый «мятеж» против установленного им морального закона. Гарантию «чистоты» последнего призвано дать его (будто бы) полное соответствие абсолютному формализму категорического императива как «долга ради долга». И если «Основы» (и вторая «Критика») с этой точки зрения есть тот момент деконструкции старого морального закона, в который является – в качестве действия самой деконструкции – чистый «долг ради долга», то «Метафизика нравов» и прилегающие к ней работы – это момент обрастания чистого «долга ради долга» новой исторической плотью, которая, разумеется, должна предстать не в качестве таковой, а лишь как нечто непосредственно выведенное из чистого морального закона.

Если эта операция удается, если «нечистый» новый моральный закон со всей его исторической плотью воспринимается в качестве того же чистого морального закона (который являлся нам «на мгновение» в качестве «исчезающего посредника» при переходе от одной моральной «нечистоты» к другой), но только описанного «более подробно» и «в применении» к каким-то более «осязаемым» реалиям (к праву, характеру человека – в учении о добродетели и т. д.), то «мятеж» против морального закона в самом деле становится невозможным. Это равнозначно следующему утверждению: «мятеж» против (нового) статус-кво невозможен.

Очень важно понять то, что «невозможность», о которой мы сейчас говорим, органично увязывает описание и предписание, дескрипцию и нормативность, более того, в таком увязывании – вся ее суть. Речь не идет об абсолютной невозможности, о том, что невозможно при любых мыслимых для человека условиях и обстоятельствах. Нет, мы имеем дело с невозможностью, созданной пашей верой в невозможность, а эта вера уходит своими корнями в наши представления о должном и недолжном. Ведь не должно сопротивляться моральному закону, а если он или выведенное из него и производное от него и есть наша действительность (патриархальный брак и соответствующие отношения полов, институт кредита, исключение из числа «активных граждан» лиц наемного труда, смертная казнь и т. д.), то не должно противиться и ей. «Мятеж» становится «эмпирически» невозможным (в большой мере) вследствие нормативной детерминации его невозможности. Гегель прав: «долженствование есть в той же мере и бытие»[307].

И последнее. Опекунство над народом и «экспертное» наушничество властителю оказываются формулой «просвещения» именно как следствие того исчезновения свободы человека как человека в моральной философии Канта, о котором мы рассуждали выше. Проецируя это философское исчезновение свободы на практику политической жизни, мы не можем не прийти к заключению о невозможности морального самоопределения огромного большинства людей, т. е. собственно народа, и должны приписать свободу – уже в качестве привилегии «просвещенной» элиты – узкому кругу избранных. Хотя моральная философия и не дает нам никаких оснований для такого приписывания (и именно поэтому само появление «просвещенной» элиты остается у Канта, как и во всей философии Просвещения, нерешенной и в принципе нерешаемой загадкой), оно абсолютно необходимо, если мы все же хотим как-то оправдать «моральный мир». А сделать это можно, лишь неким образом показывая его «влияние на чувственно воспринимаемый мир». Без «просвещенной» элиты как агента такого «влияния» оправдание «морального мира» становится совсем невозможным.