Змеесос

– Что может быть в ней интересного? – спросил Миша Оно, скептически посматривая на маячивший перед глазами большой розовый сосок. – Вся суть казни состоит все-таки в самом моменте умирания, в этой почти неуловимой черте, разделяющей жизнь и смерть. Собственно, смысл публичного убивания именно в этом и заключается, на мой взгляд, чтобы кто-то успел «схватить», «поймать» этот переход, эту грань; чтобы попробовать с помощью большого количества зрителей как бы «протащить» этот момент в реальную для нас действительность. Но он ускользает от нас, уходит, как рыба из протянутой к ней в воде ладони; как нечто несуществующее и никогда не бывшее, как воспоминание о разгаданной тайне. Кто-то считает главным в таком зрелище саму подготовку к смерти; одухотворенное неким новым пониманием лицо осужденного, дрожь в его членах или, наоборот, твердую поступь и показной героизм – но для меня это не есть главное. Для меня минуты перед самим свершением казни есть лишь концентрация всего того, чем может являться жизнь – всей этой ситуации с вечной угрозой смерти; казнь лишь спрессовывает суть посюстороннего бытия и делает его более живым, более реальным, что ли, совершенно ничего не изменяя в принципе, кардинально; сохраняя субъекта на том же самом уровне, на котором он и провел свое время; и делая этот уровень просто более наглядным для него самого и для зрителей. В этом смысле, конечно, блажен и счастлив казнимый, ибо ему дан шанс за какие-то минуты постигнуть и ощутить то, что растягивается обычно для нормального индивида на долгие годы; и постигнуть это в чистом, незамутненном виде: понять и почувствовать саму суть своего наличного бытия. И мы, глядя на него, можем чему-то научиться; в этом смысле лицезрение казни имеет огромное воспитательное и познавательное значение; но вот сама тайна перехода, сам смысл деяния все-таки ускользает от нас! Поэтому сегодня, как ни завидую я нашему узнику в том, что ему предстоит испытать, я сам буду первым наблюдателем, а именно палачом, затягивающим петлю; быть может, осквернив себя грехом убийства, я смогу прочувствовать этот тончайший и загадочнейший миг – эту грань между бытием и небытием!

– Пожалуй, ты прав, Миша, – задумчиво проговорил вождь. – Я тоже люблю смотреть, как кто-то умирает, особенно если виновник этого – ты сам. Но я пытался поставить тебя перед сложной нравственной дилеммой, а, оказалось, тебе наплевать. Кто ты, предатель дорогой?

– Можешь считать, что меня нет, – надменно ответил Миша Оно, беря у вождя стакан с алкогольным напитком и выпивая его залпом.

– Ладно, мне тоже наплевать, – сказал вождь. – Пойдем на казнь.

Через какое-то время они все пришли на поляну, на которой была построена виселица с тремя петлями.

– Это что еще такое? – спросил Миша. – Кого еще ты собираешься лишить главной ценности, какая только есть у существа?

– Не все так просто, – хитро сказал вождь. – Придется тебе еще кое-кого повесить. Например, парочку своих любимых девушек. Если тебе на все так уж наплевать, я думаю, сделать это несложно?

– Но это же неприятно! – грустно сказал Миша, бегло осмотрев согбенные горем чудесные девичьи фигурки. – Впрочем, я подумаю.

– Подумай, – сказал вождь и дал знак, чтобы привели Александра Ивановича.

Шестеро злых туземцев ввели избитую, изуродованную фигуру Мишиного спутника. Он еле шел, спотыкаясь о каждую неровность почвы, но один его уцелевший глаз сиял добротой, всепрощением и знанием многих тайн и секретов.

– Так я и думал! – сказал Миша Оно, показав рукой на лицо Александра Ивановича, словно учительница, показывающая на доску, на которой написано или нарисовано что-то, наглядно иллюстрирующее объясненный пять минут назад материал, и торжествующая от совпадения своих выводов с картиной на доске.

Александр Иванович тоже посмотрел на Мишу, опять плюнул ему в лицо и опять сказал:

– Предатель…

– Ну, кого я предал? – спросил Миша, вытираясь.

– Ты предал нашу цель, негодяй! Ты рассказал ее смысл.

– Это моя цель, – сказал Миша Оно. – Ты не имеешь к ней никакого отношения.

– Все равно ты – негодяй!

– Я сейчас повешу тебя, – сказал Миша Оно.

– Всех не перевешаешь!

– Могу и всех перевешать, – печально ответил Миша Оно. – И вообще, это плохое успокоение для тебя.

– Мне не надо успокоений! Я счастлив, как никогда!

– Ладно, Мишутка, – сказал вождь. – Ты девочек тоже бери, надевай им петли – и вперед.

Миша Оно отошел на несколько шагов в сторону и осмотрел окружающее. Триста туземцев, жадно выпучив глаза, смотрели на то, что он делает. Вождь ждал его решений, девушки тихо плакали, обняв свои тела.

«Я не хочу ничего этого, – подумал Миша Оно. – Это не путь в искомый мир, это старая система. Никакие смерти не помогут мне, отсюда нет выхода – только вход, как в женском половом органе, в чем я убедился вчера; этот уголок не для меня, пусть они сами вешаются, мне лень что-либо делать».

Миша Оно подошел к Александру Ивановичу, взял его за руку и сказал, хлопнув его по плечу:

– Это не путь, друг мой! Вон отсюда; мы найдем свою цель не здесь!