Змеи и серьги (Snakes and Earrings)

– Что? Думаете – я много на себя беру?! Думаете – лезу куда не просят, указываю, как вам делать вашу работу?! Да ведь вы так все на тормозах спустить и собираетесь – что, не права я?! Думаете, так и сможете объехать это дело на кривой – потому что Ама убил кого-то! Ладно, пошли вы все к чертовой матери. Будьте счастливы.

– Хватит, Луи, довольно, у тебя истерика.

Я бросаюсь на землю и взрываюсь плачем. На хуй вас всех! Пошли вы, ублюдки ебаные! Жалко, не хватает у меня ругательств – я бы по-другому вам высказала, как мне больно, как я вас ненавижу. Но я и ругаться толком не умею. Я просто жалкая слабачка. Вот и все.

Со смерти Амы уже пять дней прошло, а менты так убийцу и не поймали. Я все это время, как из больницы вышла, так у до Шибы-сан, который оттуда меня увез, из квартиры и не выходила, вот он и попросил с работой в магазинчике ему помочь. Изредка он сексом со мной заниматься пытался… только не получалось у него ни черта, потому как я трупом лежала – хоть души, хоть нет. Хотелось сказать – давай убей ты меня наконец! Наверно, скажи я всерьез – убил бы. С кайфом убил бы! Почему ж я не сказала? То ли потому, что больно проблемно так подыхать, то л и – потому, что все еще жить хотелось, то ли – потому, что главной целью моей стало верить: Ама все еще жив!.. Правда – или нет? Нет, по правде, единственное, в чем я уверена, – в том, что Я пока что ЖИВА. Правда, жива скучновато, монотонно, асексуально. Хуже не бывает? Бывает. Я питаться практически перестала. Я с сорока двух кило до тридцати четырех уже дохуделась, и всего-то за полгода! Да какой же прок есть, если все съеденное все равно дерьмом выходит? Странно – вот жрать я не в силах была, а вот в туалет все равно бегала! А ведь питалась только алкоголем! Наверно, именно такое врачи называют «запасом испражнений»… в том смысле, что в тебе колоссальное количество дерьма накапливается. По-любому, доктор мне так сказал. А после очень мягко добавил – деточка, если будешь вот так продолжать вес терять, скоро умрешь! Он присоветовал мне в больнице остаться, но у Шибы-сан совершенно другое мнение по этому поводу было. Я так и не понимала – какого хрена ему заботиться о девице, которую и трахнуть-то нельзя!

– Луи, можешь распределить бижутерию на прилавке?

Делаю как велено. Подхватываю из его рук пакеты с сережками, на которые только что писала ценники. Несу пакеты к прилавку. Шиба-сан машет веником, чистит магазинчик по всем углам. Как говорится, смести паутину, начать с нуля. Я вспоминаю – год движется к концу. Потому и воздух – все холодней. А Рождество-то, между прочим, уже в затылок нам дышит! По сути, коли вдуматься, может, Шиба-сан – очередной последователь европейской традиции – выметать на Новый год все лишнее?

– Шиба-сан!

– Слушай, а тебе уже от «сан» отделаться не пора?

Может, он полагает, что теперь мы – вместе?

– Меня зовут Кидзуки Шибата.

Да ведь я уже знаю, видела имя и фамилию на дверной табличке его квартиры!

– Как-то по-девчачьи звучит это Кидзуки, точно? Уж не знаю почему, только все меня Шибой называют.

– А мне тебя как называть?

– Кидзуки – вполне прилично.

С Амой мы никогда так не разговаривали. Так, как обычные мужчины и женщины разговаривают. Может, именно поэтому я и забыть его не могу? Может, поэтому и отпустить его не могу?! Я раскаиваюсь! Раскаиваюсь, что никогда не общалась с ним по-человечески – насчет семьи, фамилии, прошлого… и так далее, до упора! Я ж только на похоронах его узнала – ему всего-то восемнадцать было! Только тогда и поняла – впервые закрутила роман с парнем моложе себя!

А он уже – мертвый. А мне уже – девятнадцать, я уже годом его старше! Вот о чем нормальные мужчины с нормальными женщинами при первой же встрече говорят…

– Кидзуки!

Это имя казалось мне странным, но так уж я решила – по-любому.

– Чего тебе?

– На прилавке уже всего – полным-полно. Мне больше не втиснуть!

– Да выложи куда-нибудь… Вон на соседний прилавок выложи, как тебе понравится. Или – как хочешь, так и располагай!

Вталкиваю залитые в целлофан сережки под стекло прилавка. Тесно до чертиков, но как-то становится на место. Смотрю на сережки. Поневоле думаю про Аму. Вот умер он – и я не прогнулась растянуть посильнее дырку в языке. А ведь давным-давно уже не больно! Наверно, продырявленный язык теперь, когда некому им восхищаться, теряет смысл? А может, я и вообще-то раздвоенный язык хотела, чтобы обменяться сходным восприятием бытия с Амой? Если растяну дырку в языке еще чуть-чуть – смогу вставить уже гайку-«невидимку», а оттуда – лишь шаг до ступеньки, на которой Ама разрезал остаток языка. Но… почему исчезает яростное желание соответствовать? За шаг от вожделенной цели?

По сути… а в чем он, высший смысл раздвоенного языка? В чем он ТЕПЕРЬ, когда нет для меня больше ни Амы, ни запала продолжить? Возвращаюсь к прилавку. Опускаюсь на табурет. Смотрю в пространство. Ни черта не способна я делать. И не хочется. Не осталось для меня смысла в действиях, не осталось уверенности в том, что действия мои приводят к результатам. Я могу что-то изменить? Вряд ли…