Змей и жемчужина

Его свободная рука легла на гладкую кожу моей талии.

— Иди ко мне, — прошептал он и начал целовать меня, мешая итальянские слова с испанскими, увлекая меня на бархатный покров и накрывая меня своим телом.

— Родриго, — шепнула я. И позволила ему всё.

ЛЕОНЕЛЛО

В тюрьме я коротал время, высчитывая математическую вероятность близкой смерти. Честно говоря, мой аналитический дар совсем мне не помогал. Вероятность того, что я выживу, была ничтожна.

Убийство — не такой уж великий грех, при условии, что убитый не представлял большой ценности. В конце концов, никто не поднял шума из-за убийства Анны. Кому какое дело, если убили простую подавальщицу из дешёвой таверны? Убить дворецкого кардинала — это будет посерьёзнее, но тоже не катастрофично. В конечном итоге большинство судов отдают предпочтение не крови, а деньгам. Будь я богат, я мог бы поспорить — и, скорее всего, не проиграл бы — что моя кара за то, что я всадил в человеческое горло нож, ограничится крупным штрафом и изгнанием из Рима. С таким наказанием можно было бы жить дальше — кроме Рима есть и другие города, где можно заработать на жизнь, и везде есть пьяные, которые только и ждут, чтобы человек, умеющий обращаться с колодой карт, освободил их от бремени их денег.

Но у меня не было денег на взятку, чтобы купить себе такой приговор, и не было ценного имущества, которое стоило бы конфисковать. И карлика едва ли можно приговорить к галерам, чтобы он работал тяжёлым веслом, или послать в какую-нибудь собранную из подонков общества армию, чтобы он дрался с турками. К тому же если суду что-то и нравилось ещё больше, чем звонкая монета, то это зрелище публичного наказания, чтобы потрафить черни. Повешение карлика; такое событие привлечёт толпы народа. Куда интереснее, чем представление бродячих комедиантов.

Я окинул взглядом свою тесную сырую камеру. Она была не намного больше той комнаты, что я снимал в Борго. Разница была в деталях. Моя арендованная комната была безупречно чиста, пол в ней был выметен и блестел, а не усыпан, как здесь, крысиным помётом. Кровать была застлана безукоризненно белым полотняным бельём — не то что здешняя пахнущая плесенью соломенная подстилка. В моей комнате было окошко, пусть крохотное, с видом на купола и шпили Ватикана, небольшая полочка для восковых свечей, дарящих мне весёлый жёлтый свет, когда я допоздна читал — а я это делал всегда. В моей комнате имелся скромный сундук с платьем, и ещё более ценная вещь — маленькая библиотека, книги для которой я в основном покупал в печатне, что располагалась на первом этаже. Она в основном кормилась, печатая смазанные листы с текстами уличных баллад и грубые оскорбительные памфлеты, но за прошедшие годы я сумел собрать из иногда издаваемых ими книг неплохую коллекцию: Марк Аврелий[52], хотя я и считал его паршивым занудой; несколько пьес Софокла[53]; Данте, Боккаччо[54] и Овидий[55]. Мои книги. Для дней у меня были карты, а по ночам я читал книги. А теперь я торчал в камере, где вечно царил полумрак, и я сомневался, что когда-нибудь снова смогу читать книгу.

Мои глаза защипало.

Я даже не знал, сколько времени я здесь нахожусь и где это — «здесь». Несколько дней? Может, меня приберегут до той поры, когда скончается Папа, но когда это будет? Когда умирает Папа, в Риме всегда начинаются беспорядки — так найдётся ли лучший способ успокоить буйную толпу черни, чем кровавая казнь карлика?

Быть может, у меня есть ещё неделя. А может быть, всего несколько дней. Всё зависит от того, сколько ещё протянет бедный старый Иннокентий.

Я почти желал, чтобы он поскорее преставился. Я не мог вечно коротать время, массируя мои сведённые судорогой ноги, чтобы они не болели так жестоко, и, гадая, как меня казнят. Моя видавшая виды колода карт и потрёпанный томик писем Цицерона были у меня отобраны при обыске. Если до того меня не прикончит скука, меня вскоре проведут сквозь глумящуюся толпу, вверх по грубо сколоченной лестнице, подведут к виселице и наденут мне на шею петлю. А возможно, мне повезёт. Возможно, меня отпустят, после того как отрубят мне руки или уши или нос. Вырежут мой ядовитый язык; выколют мне глаза. А потом отпустят, как пример христианского милосердия.

Dio. Иногда я жалею, что не родился более глупым. Изощрённое воображение — отнюдь не счастливый дар.

Поэтому я был почти что рад, когда в камеру явился стражник с быком Борджиа на груди и вывел меня вон.

Я едва мог ходить после того, как меня так долго продержали в такой тесной каморке. Когда я в третий раз споткнулся, согнувшись пополам от режущей боли в отвыкших от движения ногах, стражник просто-напросто схватил меня за локоть и потащил за собой, так что мои носки волочились по полу. Я не возражал против того, чтобы меня тащили; он проволок меня вверх по нескольким каменным лестницам, по длинному коридору, затем через анфиладу более богато обставленных приёмных. Дорогие ковры, великолепные гобелены и сверкающая серебряная посуда, гордо выставленная в украшенном искусной резьбой буфете… Где же я нахожусь?