Змеиная голова

Тем временем Африканова вызвал в следующий зал фон Штайндлер, а к Облаухову подсел гражданин беспокойного вида и заявил, что его планируют вскоре ограбить и он знает имена преступников.

– Это люди с моей работы, – трагически сообщил он.

– Так-с… – протянул Облаухов, вынимая из ящика новый бланк. – Откуда вам это известно?

– Откуда? – с горькой усмешкой переспросил посетитель. – Мне сообщил отец.

– Прекрасно. – Облаухов обмакнул перо и изготовился занести данные в протокол. – А он может это подтвердить?

– Нет, он мертв, – легко ответил посетитель, словно такое положение дел являлось самоочевидным.

Облаухов и Свинцов переглянулись. Что-то в облике господина вынуждало подозревать в нем некую скрытую подробность, разгадка которой была немаловажной для уяснения сути обстоятельства.

– Информацию об опасности он сообщил мне во время спиритического сеанса, – уточнил молодой человек, не обратив внимание на впечатление, которое произвели его слова на чинов полиции. – Надо принять меры.

В ходе опроса выяснилось, что покойный отец частенько предупреждает сына о грядущих неприятностях. Вот две недели назад он предрек отпрыску инфлюэнцу. Ровно через три дня молодого человека действительно поразила инфекция.

– Правда, я не сразу понял, – хихикнув, признался посетитель. – Сначала думал, что папенька говорил «инфляция». Он и при жизни-то невнятно выражался, а сейчас и подавно стал… Многие его высказывания я и вовсе разобрать не могу.

– Так, может, он и сейчас что-то не то имел в виду? – предположил Свинцов.

– В каком смысле?

– Ну, может, он говорил не «ограбить» а, допустим, «наградить»?

Свинцов перенес ударение в середину слова, чтобы созвучность обоих слов была максимальной.

– Конечно! – поддержал коллегу Облаухов. – Это же совершенно очевидно. Ограбить – наградить. Вас на службе наградят! К этому все идет. Об этом вас батюшка и поторопился известить. Эх, отеческое сердце – и после смерти печется о любимом отпрыске.

Сошлись на том, что во время следующего сеанса молодой человек дополнительно уточнит, что же все-таки имел в виду дорогой родитель – ограбление или награждение.

Городовой Пампушко втолкнул в участок коренастого крючника[77] в брезентовой куртке с обшитыми кумачом карманами.

– На Калашниковской пристани взял! – не без гордости объявил Пампушко.

– Муку спер? – весело поинтересовался Облаухов, обратив внимание, что грузчик был весь перепачкан мукой.

– Какой там, – отозвался Пампушко. – Баба как есть.

Оказалось, небывалое дело! Под видом грузчика Егора в артели на разгрузке работала баба! Крепкое телосложение позволяло ей таскать тяжести наравне с мужиками – брала за раз до семи пудов! Жила со всеми в общем бараке, делила стол и ночлег, и никто не догадывался о ее тайне.

– Зачем же ты в мужицкое вырядилась? – не без уважения поинтересовался Свинцов.

– Бабой я четыре рубля получу, а Егором за тот же труд – пятнадцать, – пояснила Ульяна.

Журчащая мутным ручьем бесконечная череда подобных дел совершенно, казалось, смыла собой воспоминания о трагедии сегодняшнего дня. Но это только на первый взгляд. Между дознаниями чины полиции нет-нет да и обменивались сожалениями об утрате такого необычного сыскного чиновника, который и проработал-то у них всего ничего, а память по себе оставил, как выходило, самую невероятную. Наиболее остро утрату переживал письмоводитель Спасский, который совершенно преклонялся перед гением Ардова и готов был служить ему в любом качестве, хоть бы даже и просто штиблеты чистить. Сейчас Андрей Андреевич тихо плакал за телеграфным аппаратом и отвергал всякие попытки чинов полиции как-то его успокоить. Вероятно, он провел бы в этих стенаниях всю ночь, если бы ближе к вечеру в участок с горящими глазами не ворвался возбужденный Жарков.

– Спасский, бросайте рыдать, есть дела поважней! – выкрикнул он и скрылся в прозекторской.

Сказано это было таким бодрым и даже победным тоном, что Андрей Андреевич тут же утер слезы и устремился следом за криминалистом. Туда же, в прозекторскую, направлялись и другие чины полиции, приглашенные Петром Павловичем по дороге.

Тем временем Касьян Демьянович Костоглот стремительной походкой двигался по темным переулкам «Вяземской лавры». От него исходили такие сильные эманации, что никто из местных стопщиков и прощелыг не осмелился подкатить к незнакомцу, чтобы попытаться взять на зыхер[78] или попросту загрунтовать[79].

Узнав, что Варвара Андреевна пропала из дома мадам Сапфировой, он, казалось, утратил последние остатки благоразумия и бросил всякую заботу об исходе дела, в которое угодил. Ему хотелось рвать на куски всякого, кто встанет на пути, но он плохо понимал, какие шаги следует предпринять, чтобы спасти Варвару. Еще день назад Касьяну Демьяновичу казалось, что он сумел обхитрить ополчившихся на него негодяев и получил шанс кончить дело в свою пользу, но сейчас чувство обреченности вынуждало его признать поражение и сдаться на милость победителя. Буйный нрав Костоглота никак не мог смириться с таким оборотом.